— Возьми, — сказал он. — Выпей.
Жоан отказалась.
— Не поможет. Иной раз пьешь, и не помогает. Часто вообще ничего не помогает. Сегодня вечером мне не хочется идти туда, к этим идиотам.
— Тогда оставайся.
— А потом?
— Позвонишь и скажешь, что больна.
— Но ведь завтра-то придется пойти. Так ведь еще хуже.
— Ты можешь проболеть несколько дней.
— Ничего от этого не изменится. — Она посмотрела на него. — Что со мной? Что со мной, любимый?.. Может быть, дождь? Или эта промозглая мгла? Иной раз кажется, будто лежишь в гробу. Тонешь в серых предвечерних часах. Только что в этом маленьком ресторане я забыла обо всем, я была счастлива с тобой… Зачем ты заговорил о том, что люди покидают друг друга? Ничего не хочу об этом знать, ничего не хочу слышать! Это нагоняет тоску, вдруг возникают беспокойные видения, хочется куда-то бежать… Я знаю, ты не хотел сказать ничего плохого, но мне больно. Очень больно. А тут еще дождь и темнота. Тебе это не знакомо. Ты сильный.
— Сильный? — переспросил Равик.
— Да.
— Откуда ты знаешь?
— Ты никогда ничего не боишься.
— Я уже ничего не боюсь. Это не одно и то же, Жоан.
Не слушая его, она широкими шагами ходила из угла в угол, и казалось, комната для нее слишком мала. Она всегда ходит так, словно идет навстречу ветру, подумал Равик.
— Я хочу бежать от всего, — сказала она. — От этого отеля, от ночного клуба, от липких взглядов. Только бы уйти! — Она остановилась. — Равик, неужели мы должны жить так, как живем сейчас? Разве мы не можем жить как другие люди, которые любят друг друга? Проводить вместе вечера, иметь собственные вещи, наслаждаться покоем… Не сидеть вечно на чемоданах, забыть эти пустые дни в гостиничных номерах, где чувствуешь себя такой чужой…
Лицо Равика казалось непроницаемым. Вот оно, подумал он, нисколько не удивившись. Он давно ждал такого разговора.
— Жоан, ты и в самом деле считаешь, что мы сможем так жить?
— А что нам мешает? Ведь у других все это есть! Им тепло, они всегда вместе, живут в своих квартирах… Закроешь дверь — и конец беспокойству, оно уже не просачивается сквозь стены, как здесь.
— Ты в самом деле так считаешь? — повторил Равик.
— Конечно.
— Маленькая уютная квартирка с маленьким уютным обывательским счастьем. Маленький уютный покой на краю вулкана. Ты в самом деле считаешь это возможным?
— Можно бы подыскать другие слова, — печально проговорила она. — Не такие презрительные. Когда любят, находят иные слова.
— Не в словах дело, Жоан. Неужели ты всерьез так думаешь? Ведь мы не созданы для такой жизни.
Она остановилась перед ним.
— Неправда, я создана.
Равик улыбнулся. В его улыбке были нежность, ирония и грусть.
— Нет, Жоан, — сказал он. — И ты не создана для нее. Ты — еще меньше, чем я. Но главное не в этом. Есть и другая причина.
— Да, — заметила она с горечью. — Я знаю.
— Нет, Жоан. Не знаешь. Но я скажу тебе. Пусть все будет ясно. Так лучше.
Она все еще стояла перед ним.
— Скажу все в двух словах, — продолжал он. — А после не расспрашивай меня ни о чем.
Она ничего не ответила. Внезапно лицо ее стало пустым, таким же, каким было прежде. Он взял ее за руку.
— Я живу во Франции нелегально, — сказал он. — У меня нет документов. Вот почему я никогда не смогу снять квартиру, никогда не смогу жениться, если полюблю. Для этого нужны удостоверения и визы. У меня их нет. Я даже не имею права работать. Разве что тайком. Я никогда не смогу жить иначе, чем теперь.
Она смотрела на него широко раскрытыми глазами.
— Это правда?
Он пожал плечами.
— Тысячи людей живут примерно так же. Это ни для кого не секрет. Вероятно, и для тебя… Я лишь один из тысяч. — Он улыбнулся и отпустил ее руки. — Человек без будущего, как говорит Морозов.
— Да… но…
— В сущности, мне не так уж плохо. Я работаю, живу, у меня есть ты… Все остальное несущественно.
— А полиция?
— Ее это не особенно занимает. Если я случайно попадусь, меня вышлют. Только и всего. Но это маловероятно. А теперь позвони в «Шехерезаду» и скажи, что сегодня ты не придешь. Пусть нынешний вечер будет наш. Целиком наш. Скажи, что заболела. Если понадобится справка, нам поможет Вебер.
Она не двигалась с места.
— Вышлют, — сказала она, словно только сейчас начиная понимать его. — Вышлют… Из Франции… И ты не будешь со мною.
— Очень недолго.
Казалось, она не слышит его.
— Тебя не будет, — сказала она. — Не будет! А мне что тогда делать?
Равик улыбнулся.
— Да, — сказал он. — Действительно, что тебе тогда делать?
Положив руки на колени, она сидела словно в оцепенении.
— Жоан, — сказал Равик. — Я уже два года в Париже, и ничего со мной не случилось.
Выражение ее лица оставалось прежним.
— А если случится?
— Тогда я быстро вернусь. Через одну-две недели. Что-то вроде небольшого путешествия, и только. А теперь позвони в «Шехерезаду».
Она медленно поднялась.
— Что мне им сказать?
— Скажи, что у тебя бронхит. Постарайся говорить хриплым голосом.
Она подошла к телефону. Потом быстро вернулась.
— Равик…
Он бережно отстранил ее.
— Довольно, — сказал он. — Забудь. Может быть, для нас это даже благо — мы не станем рантье страсти. И любовь наша сохранится чистой, как пламя… Она не превратится в кухонный очаг, на котором варят капусту к семейному обеду… А теперь позвони.
Жоан сняла трубку. Он наблюдал за нею. В начале разговора она как будто думала совсем о другом, то и дело с тревогой поглядывая на Равика, словно его вот-вот арестуют. Но скоро вошла в роль и начала лгать легко и правдоподобно. Она приврала даже больше, чем требовалось. Лицо ее оживилось, теперь на нем явственно отражалась боль, о которой она так живо говорила. В голосе слышалась усталость, он становился все более хриплым, а под конец она даже начала кашлять. Взгляд ее был устремлен куда-то мимо Равика, в пространство, она больше не видела его. Он сделал большой глоток кальвадоса. Никаких комплексов, подумал он. Зеркало, которое все отражает и ничего не удерживает.
