– Вот как… – сказала она, – вот как…
И вдруг – я даже не сразу понял, что происходит, – эта расфранченная, надушенная женщина начала стареть на моих глазах, словно время ураганным ливнем обрушилось на нее и каждая секунда была годом. Напряженность исчезла, торжество угасло, лицо стало дряхлым. Морщины наползли на него, как черви, и когда неуверенным, нащупывающим движением руки она дотянулась до спинки стула и села, словно боясь разбить что-то, передо мной была другая женщина, – усталая, надломленная, старая.
– От чего он умер? – спросила она, не шевеля губами.
– Это случилось внезапно, – сказал я.
Она не слушала и смотрела на свои руки.
– Что мне теперь делать? – бормотала она. – Что мне теперь делать?
Я подождал немного. Чувствовал я себя ужасно.
– Ведь есть, вероятно, кто-нибудь, к кому вы можете пойти, – сказал я наконец. – Лучше вам уйти отсюда. Вы ведь и не хотели оставаться здесь…
– Теперь все обернулось по-другому, – ответила она, не поднимая глаз. – Что же мне теперь делать?..
– Ведь кто-нибудь, наверно, ждет вас. Пойдите к нему и обсудите с ним все. А после рождества зайдите в полицейский участок. Там все документы и банковые чеки. Вы должны явиться туда. Тогда вы сможете получить деньги.
– Деньги, деньги, – тупо бормотала она. – Что за деньги?
– Довольно много. Около тысячи двухсот марок. Она подняла голову. В ее глазах вдруг появилось выражение безумия.
– Нет! – взвизгнула она. – Это неправда!
Я не ответил.
– Скажите, что это неправда, – прошептала она. – Это неправда, но, может быть, он откладывал их тайком на черный день?
Она поднялась. Внезапно она совершенно преобразилась. Ее движения стали автоматическими. Она подошла вплотную ко мне.
– Да, это правда, – прошипела она, – я чувствую, это правда! Какой подлец! О, какой подлец! Заставить меня проделать все это, а потом вдруг такое! Но я возьму их и выброшу, выброшу все в один вечер, вышвырну на улицу, чтобы от них не осталось ничего! Ничего! Ничего!
Я молчал. С меня было довольно. Ее первое потрясение прошло, она знала, что Хассе умер, во всем остальном ей нужно было разобраться самой. Ее ждал еще один удар – ведь ей предстояло узнать, что он повесился. Но это было уже ее дело. Воскресить Хассе ради нее было невозможно.
Теперь она рыдала. Она исходила слезами, плача тонко и жалобно, как ребенок. Это продолжалось довольно долго. Я дорого дал бы за сигарету. Я не мог видеть слез.
Наконец она умолкла, вытерла лицо, вытащила серебряную пудреницу и стала пудриться, не глядя в зеркало. Потом спрятала пудреницу, забыв защелкнуть сумочку.
– Я ничего больше не знаю, – сказала она надломленным голосом, – я ничего больше не знаю. Наверно, он был хорошим человеком.
– Да, это так.
Я сообщил ей адрес полицейского участка и сказал, что сегодня он уже закрыт. Мне казалось, что ей лучше не идти туда сразу. На сегодня с нее было достаточно.
Когда она ушла, из гостиной вышла фрау Залевски.
– Неужели, кроме меня, здесь нет никого? – спросил я, злясь на самого себя.
– Только господин Джорджи. Что она сказала?
– Ничего. – Тем лучше.
– Как сказать. Иногда это бывает и не лучше.
– Нет у меня к ней жалости, – энергично заявила фрау Залевски. – Ни малейшей.
– Жалость самый бесполезный предмет на свете, – сказал я раздраженно. – Она – обратная сторона злорадства, да будет вам известно. Который час?
– Без четверти семь.
– В семь я хочу позвонить фройляйн Хольман. Но так, чтобы никто не подслушивал. Это возможно?
– Никого нет, кроме господина Джорджи. Фриду я отправила. Если хотите, можете говорить из кухни. Длина шнура как раз позволяет дотянуть туда аппарат.
– Хорошо.
Я постучал к Джорджи. Мы с ним давно не виделись. Он сидел за письменным столом и выглядел ужасно. Кругом валялась разорванная бумага.
– Здравствуй, Джорджи, – сказал я, – что ты делаешь?
– Занимаюсь инвентаризацией, – ответил он, стараясь улыбнуться. – Хорошее занятие в сочельник.
Я поднял клочок бумаги. Это были конспекты лекций с химическими формулами.
