шляпой. Провожающие кричали ему что-то вслед и смеялись. Какая-то девушка пробежала, спотыкаясь, вдогонку за поездом и кричала высоким, срывающимся голосом:
– До свидания, до свидания! – Потом она вернулась и разрыдалась.
У всех вокруг были смущенные лица.
– Алло! – крикнул Антонио. – Кто плачет на вокзале, должен платить штраф. Это старый закон санатория. Штраф в пользу кассы на расходы по следующему празднику.
Он широким жестом протянул к ней руку. Все опять засмеялись. Девушка тоже улыбнулась сквозь слезы и достала из кармана пальто потертое портмоне.
Мне стало очень тоскливо. На этих лицах вокруг я видел не смех, а судорожное, мучительное веселье; они гримасничали.
– Пойдем, – сказал я Пат и крепко взял ее под руку.
Мы молча прошли по деревенской улице. В ближайшей кондитерской я купил коробку конфет.
– Это жареный миндаль, – сказал я, протягивая ей сверток. – Ты ведь любишь его, не правда ли?
– Робби, – сказала Пат, и у нее задрожали губы.
– Минутку, – ответил я и быстро вошел в цветочный магазин, находившийся рядом. Уже несколько успокоившись, я вышел оттуда с букетом роз.
– Робби, – сказала Пат.
Моя ухмылка была довольно жалкой:
– На старости лет я еще стану галантным кавалером.
Не знаю, что с нами внезапно приключилось. Вероятно, причиной всему был этот проклятый только что отошедший поезд. Словно нависла свинцовая тень, словно серый ветер пронесся, срывая все, что с таким трудом хотелось удержать… Разве не оказались мы внезапно лишь заблудившимися детьми, которые не знали, куда идти, и очень старались держаться храбро?
– Пойдем поскорей выпьем что-нибудь, – сказал я.
Она кивнула. Мы зашли в ближайшее кафе и сели у пустого столика возле окна.
– Чего бы ты хотела, Пат?
– Рому, – сказала она и поглядела на меня.
– Рому, – повторил я и отыскал под столом ее руку. Она крепко стиснула мою.
Нам принесли ром. Это был «Баккарди» с лимоном.
– За твое здоровье, милый, – сказала Пат и подняла бокал.
– Мой добрый старый дружище! – сказал я.
Мы посидели еще немного.
– А странно ведь иногда бывает? – сказала Пат.
– Да. Бывает. Но потом все опять проходит.
Она кивнула. Мы пошли дальше, тесно прижавшись друг к другу. Усталые, потные лошади протопали мимо, волоча сани. Прошли утомленные загорелые лыжники в бело-красных свитерах – это была хоккейная команда, воплощение шумливой жизни.
– Как ты себя чувствуешь, Пат? – спросил я.
– Хорошо, Робби.
– Нам ведь все нипочем, не правда ли?
– Конечно, милый. – Она прижала мою руку к себе.
Улица опустела. Закат розовым одеялом укрывал заснеженные горы.
– Пат, – сказал я, – а ведь ты еще не знаешь, что у нас куча денег. Кестер прислал.
Она остановилась:
– Вот это чудесно, Робби. Значит, мы сможем еще разок по-настоящему кутнуть.
– Само собой разумеется, – сказал я, – и столько раз, сколько захотим.
– Тогда мы в субботу пойдем в курзал. Там будет последний большой бал этого года.
– Но ведь тебе же нельзя выходить по вечерам.
– Да это нельзя большинству из тех, кто здесь, но все же они выходят.
Я нахмурился, сомневаясь.
– Робби, – сказала Пат. – Пока тебя здесь не было, я выполняла все, что мне было предписано. Я была перепуганной пленницей рецептов, ничем больше. И ведь все это не помогло. Мне стало хуже. Не прерывай меня, я знаю, что ты скажешь. Я знаю также, чем все это кончится. Но то время, что у меня еще осталось, то время, пока мы вместе с тобой, – позволь мне делать все, что я хочу.
На ее лице лежал красноватый отсвет заходящего солнца. Взгляд был серьезным, спокойным и очень нежным. «О чем это мы говорим? – подумал я. И во рту у меня пересохло. – Ведь это же невероятно, что мы вот так стоим здесь и разговариваем о том, чего не может и не должно быть. Ведь это Пат произносит эти слова – так небрежно, почти без грусти, словно ничего уж нельзя предпринять, словно у нас не осталось и
