Чертыхаясь, он выплатил мне кучу денег.
– Видишь? – сказал Ленц. – Вот это картежная погода!
Мы пересели к стойке. Больвис спросил о «Карле». Он не мог забыть, что Кестер обставил на гонках его спортивную машину. Он все еще хотел купить «Карла».
– Спроси Отто, – сказал Ленц. – Но мне кажется, что он охотнее продаст правую руку.
– Не выдумывай, – сказал Больвис.
– Этого тебе не понять, коммерческий отпрыск двадцатого века, – заявил Ленц.
Фердиианд Грау рассмеялся. Фред тоже. Потом хохотали все. Если не смеяться над двадцатым веком, то надо застрелиться. Но долго смеяться над ним нельзя. Скорее взвоешь от горя.
– Готтфрид, ты танцуешь? – спросил я.
– Конечно. Ведь я был когда-то учителем танцев. Разве ты забыл?
– Забыл… пусть забывает, – сказал Фердинанд Грау. – Забвение – вот тайна вечвой молодости. Мы стареем только из-за памяти. Мы слишком мало забываем.
– Нет, – сказал Ленц. – Мы забываем всегда только нехорошее.
– Ты можешь научить меня этому? – спросил я.
– Чему – танцам? В один вечер, детка. И в этом все твое горе?
– Нет у меня никакого горя, – сказал я. – Голова болит.
– Это болезнь нашего века, Робби, – сказал Фердинанд. – Лучше всего было бы родиться без головы.
Я зашел еще в кафе «Интернациональ». Алоис уже собирался опускать шторы.
– Есть там кто-нибудь? – спросил я.
– Роза.
– Пойдем выпьем еще по одной.
– Договорились.
Роза сидела у стойки и вязала маленькие шерстяные носочки для своей девочки. Она показала мне журнал с образцами и сообщила, что уже закончила вязку кофточки.
– Как сегодня дела? – спросил я.
– Плохи. Ни у кого нет денег.
– Одолжить тебе немного? Вот – выиграл в покер.
– Шальные деньги приносят счастье, – сказала Роза, плюнула на кредитки и сунула их в карман.
Алоис принес три рюмки, а потом, когда пришла Фрицпи, еще одну.
– Шабаш, – сказал он затем. – Устал до смерти.
Он выключил свет. Мы вышли. Роза простилась с нами у дверей. Фрицпи взяла Алоиса под руку. Свежая и легкая, она пошла рядом с ним. У Алоиса было плоскостопие, и он шаркал ногами по асфальту. Я остановился и посмотрел им вслед. Я увидел, как Фрицци склонилась к неопрятному, прихрамывающему кельнеру и поцеловала его. Он равнодушно отстранил ее. И вдруг – не знаю, откуда это взялось, – когда я повернулся и посмотрел на длинную пустую улицу и дома с темными окнами, на холодное ночное небо, мною овладела такая безумная тоска по Пат, что я с трудом устоял на ногах, будто кто-то осыпал меня ударами. Я ничего больше не понимал – ни себя, ни свое поведение, ни весь этот вечер, – ничего.
Я прислонился к стене и уставился глазами в мостовую. Я не понимал, зачем я сделал все это, запутался в чем-то, что разрывало меня на части, делало меня неразумным и несправедливым, швыряло из стороны в сторону и разбивало вдребезги все, что я с таким трудом привел в порядок. Я стоял у стены, чувствовал себя довольно беспомощно и не знал, что делать. Домой не хотелось – там мне было бы совсем плохо. Наконец я вспомнил, что у Альфонса еще открыто. Я направился к нему. Там я думал остаться до утра.
Когда я вошел, Альфонс не сказал ничего. Он мельком взглянул на меня и продолжал читать газету. Я присел к стопику и погрузился в полудрему. В кафе больше никого не было. Я думал о Пат. Все время только о Пат. Я думал о своем поведении, припоминал подробности. Все оборачивалось против меня. Я был виноват во всем. Просто сошел с ума. Я тупо глядел на столик. В висках стучала кровь. Меня охватила полная растерянность… Я чувствовал бешенство и ожесточение против себя самого. Я, я один разбил все. Вдруг раздался звон стекла. Я изо всей силы ударил по рюмке и разбил ее.
– Тоже развлечение, – сказал Альфонс и встал. Он извлек осколок из моей руки.
– Прости меня, – сказал я. – Я не соображал, что делаю.
Он принес вату и пластырь.
– Пойди выспись, – сказал он. – Так лучше будет.
– Ладно, – ответил я. – Уже прошло. Просто был припадок бешенства.
– Бешенство надо разгонять весельем, а не злобой, – заявил Альфонс.
– Верно, – сказал я, – но это надо уметь.
– Вопрос тренировки. Вы все хотите стенку башкой прошибить. Но ничего, с годами это проходит.
Он завел патефон и поставил «Мизерере» из «Трубадура». Наступило утро.
Я пошел домой. Перед уходом Альфонс налил мне большой бокал «Фернет-Бранка». Я ощущал мягкие
