– А ты вообще можешь любить?
– Ну, знаешь ли! – сказал я. – Слишком много спрашиваешь за ужином. Больше вопросов нет?
– Может быть, и есть. Но ты ответь мне на этот. Я налил себе рому:
– За твое здоровье, Пат. Возможно, что ты и права. Может быть, никто из нас не умеет любить. То есть так, как любили прежде. Но от этого нам не хуже. У нас с тобой все по-другому, как-то проще.
Раздался стук в дверь. Вошла фройляйн Мюллер. В руке она держала крохотную стеклянную кружечку, на дне которой болталась какая-то жидкость.
– Вот я принесла вам ром.
– Благодарю вас, – сказал я, растроганно глядя на стеклянный наперсток. – Это очень мило с вашей стороны, но мы уже вышли из положения.
– О господи! – Она в ужасе осмотрела четыре бутылки на столе. – Вы так много пьете? – Только в лечебных целях, – мягко ответил я, избегая смотреть на Пат. – Прописано врачом. – У меня слишком сухая печень, фройляйн Мюллер. Но не окажете ли вы нам честь?..
Я открыл портвейн:
– За ваше благополучие! Пусть ваш дом поскорее заполнится гостями.
– Очень благодарна! – Она вздохнула, поклонилась и отпила, как птичка. – За ваш отдых! – Потом она лукаво улыбнулась мне. – До чего же крепкий. И вкусный.
Я так изумился этой перемене, что чуть не выронил стакан. Щечки фройляйн порозовели, глаза заблестели, и она принялась болтать о различных, совершенно неинтересных для нас вещах. Пат слушала ее с ангельским терпением. Наконец хозяйка обратилась ко мне:
– Значит, господину Кестеру живется неплохо?
Я кивнул.
– В то время он был так молчалив, – сказала она. – Бывало, за весь день словечка не вымолвит. Он и теперь такой?
– Нет, теперь он уже иногда разговаривает.
– Он прожил здесь почти год. Всегда один…
– Да, – сказал я. – В этом случае люди всегда говорят меньше.
Она серьезно кивнула головой и посмотрела на Пат.
– Вы, конечно, очень устали.
– Немного, – сказала Пат.
– Очень, – добавил я.
– Тогда я пойду, – испуганно сказала она. – Спокойной ночи! Спите хорошо!
Помешкав еще немного, она вышла.
– Мне кажется, она бы еще с удовольствием осталась здесь, – сказал я. – Странно… ни с того ни с сего…
– Несчастное существо, – ответила Пат. – Сидит себе, наверное, вечером в своей комнате и печалится.
– Да, конечно… Но мне думается, что я, в общем, вел себя с ней довольно мило.
– Да, Робби, – она погладила мою руку. – Открой немного дверь.
Я подошел к двери и отворил ее. Небо прояснилось, полоса лунного света, падавшая на шоссе, протянулась в нашу комнату. Казалось, сад только того и ждал, чтобы распахнулась дверь, – с такой силой ворвался в комнату и мгновенно разлился по ней ночной аромат цветов, сладкий запах левкоя, резеды и роз.
– Ты только посмотри, – сказал я.
Луна светила все ярче, и мы видели садовую дорожку во всю ее длину. Цветы с наклоненными стеблями стояли по ее краям, листья отливали темным серебром, а бутоны, так пестро расцвеченные днем, теперь мерцали пастельными тонами, призрачно и нежно. Лунный свет и ночь отняли у красок всю их силу, но зато аромат был острее и слаще, чем днем.
Я посмотрел на Пат. Ее маленькая темноволосая головка лежала на белоснежной подушке. Пат казалась совсем обессиленной, но в ней была тайна хрупкости, таинство цветов, распускающихся в полумраке, в парящем свете луны.
Она слегка привстала:
– Робби, я действительно очень утомлена. Это плохо? Я подошел к ее постели:
– Ничего страшного. Ты будешь отлично спать.
– А ты? Ты, вероятно, не ляжешь так рано?
– Пойду еще прогуляюсь по пляжу.
Она кивнула и откинулась на подушку. Я посидел еще немного с ней.
– Оставь дверь открытой на ночь, – сказала она, засыпая. – Тогда кажется, что спишь в саду…
Она стала дышать глубже. Я встал, тихо вышел в сад, остановился у деревянного забора и закурил сигарету. Отсюда я мог видеть комнату. На стуле висел ее купальный халат, сверху было наброшено платье
