Марианной - и оба, повернувшись спиною к Нежданову, пошли прочь, молча, не прибавляя шагу, между тем как он провожал их изумленным взором.
Полчаса спустя он вернулся домой в свою комнату - и, когда, призванный завываньями гонга, вошел в гостиную, он увидал в ней того самого черномазого незнакомца, который наткнулся на него в роще. Сипягин подвел к нему Нежданова и представил его как своего beaufrere'a, брата Валентины Михайловны - Сергея Михайловича Маркелова.
- Прошу вас, господа, любить друг друга и жаловать! - воскликнул Сипягин с столь свойственной ему величественно-приметной и в то же время рассеянной улыбкой.
Маркелов отвесил безмолвный поклон; Нежданов отвечал таковым же... а Сипягин, слегка закидывая назад свою небольшую головку и подергивая плечами, отошел в сторону: 'Я, мол, вас свел, а будете ли вы точно любить и жаловать друг друга - это для меня довольно индифферентно!'
Тогда Валентина Михайловна приблизилась к неподвижно стоявшей чете, снова представила их друг другу - и с особенной, ласковой светлостью взгляда, которая словно по команде приливала к ее чудесным глазам, заговорила с братом.
- Что это, cher Serge, ты нас совсем забываешь! Даже на именины Коли не приехал. Или занятий у тебя так много накопилось? Он со своими крестьянами какие-то новые порядки заводит, - обратилась она к Нежданову, преоригинальные: им три четверти всего, а себе одну четверть; и то он еще находит, что много ему достается.
- Сестра любит шутить, - обратился в свою очередь Маркелов к Нежданову, но я готов с ней согласиться, что одному человеку взять четверть того, что принадлежит целой сотне, действительно много.
- А вы, Алексей Дмитриевич, заметили, что я люблю шутить? - спросила Сипягина все с тою же ласковой мягкостью и взора и голоса.
Нежданов не нашелся что ответить; а тут доложили о приезде Калломейцева. Хозяйка пошла к нему навстречу, и несколько минут спустя дворецкий появился и певучим голосом провозгласил, что кушанье готово. За обедом Нежданов невольно все посматривал на Марианну и на Маркелова. Они сидели рядом, оба с опущенными глазами, со стиснутыми губами, с сумрачным и строгим, почти озлобленным выражением лица.
Нежданов особенно дивился тому: каким образом мог Маркелов быть братом Сипягиной? Так мало сходства замечалось между ними. Одно разве: у обоих кожа была смуглая; но у Валентины Михайловны матовый цвет лица, рук и плечей составлял одну из ее прелестей... у ее брата он переходил в ту черноту, которую вежливые люди величают бронзой, но которая русскому глазу напоминает голенище. Волосы Маркелов имел курчавые, нос несколько крючковатый, губы крупные, впалые щеки, втянутый живот и жилистые руки. Весь он был жилистый, сухой - и говорил медным, резким, отрывочным голосом. Сонный взгляд, угрюмый вид - как есть желчевик! Он ел мало, больше катал шарики из хлеба - и лишь изредка вскидывал глазами на Калломейцева, который только что вернулся из города, где видел губернатора - по не совсем приятному для него, Калломейцева, делу, о котором он, впрочем, тщательно умалчивал, - и заливался соловьем.
Сипягин по-прежнему осаживал его, когда он чересчур заносился, но много смеялся его анекдотам и бонмо хотя и находил, qu'il est un affreux reactionnaire'.
Калломейцев уверял между прочим, что пришел в совершенный восторг от названия, которое мужики - oui, oui! les simples mougiks - дают адвокатам. 'Брехунцы! брехунцы !- повторял он с восхищением. - Ce peuple russe est delicieux!' Потом он рассказал, как, посетив однажды народную школу, он поставил ученикам вопрос: 'Что есть строфокамил?' И так как никто не умел ответить, ни даже сам учитель - то он, Калломейцев, поставил другой вопрос: 'Что есть пифик?' - причем привел стих Хемницера: 'И пифик слабоум, списатель зверских лиц!' И на это ему никто не ответил. Вот вам и народные школы!
- Но позвольте, - заметила Валентина Михайловна, - я сама не знаю, что это за звери такие?
- Сударыня! - воскликнул Калломейцев, - вам этого и не нужно знать!
- А для чего же это народу нужно.
- А для того, что лучше ему знать пифика или строфокамила, чем какого-нибудь Прудона или даже Адама Смита!
Но тут Сипягин снова осадил Калломейцева, объявив, что Адам Смит - одно из светил человеческой мысли и что было бы полезно всасывать его принципы (он налил себе рюмку шато д'икему)... вместе с молоком (он провел у себя под носом и понюхал вино)... матери! - Он проглотил рюмку. Калломейцев тоже выпил и похвалил вино.
Маркелов не обращал особенного внимания на разглагольствования петербургского камер-юнкера, но раза два вопросительно посмотрел на Нежданова и, подбросив хлебный шарик, чуть было не попал им прямо в нос красноречивому гостю...
Сипягин оставлял своего зятя в покое; Валентина Михайловна также не заговаривала с ним; видно было, что они оба, и муж и жена, привыкли считать Маркелова за чудака, которого лучше не задирать.
После обеда Маркелов отправился в биллиардную курить трубку, а Нежданов пошел в свою комнату. В коридоре он наткнулся на Марианну. Он хотел было пройти мимо... она остановила его резким движением руки.
- Господин Нежданов, - заговорила она не совсем твердым голосом, - мне, по-настоящему, должно быть все равно, что вы обо мне ни думаете; но я все-таки полагаю ... я полагаю (она не находила слова)... Я полагаю уместным сказать вам, что, когда вы встретили сегодня в роще меня с господином Маркеловым... Скажите, вы, вероятно, подумали, отчего это они оба смутились и зачем это они пришли сюда - словно на свидание?
- Мне действительно показалось немного странным ... - начал было Нежданов.
- Господин Маркелов, - подхватила Марианна, - сделал мне предложение; и я ему отказала. Вот все, что я имела сказать вам; засим - прощайте. И думайте обо мне что хотите.
Она быстро отвернулась и пошла скорыми шагами по коридору.
Нежданов вернулся к себе в комнату и, присев перед окном, задумался: 'Что за странная девушка - и к чему эта дикая выходка, это непрошеная откровенность? Что это такое - желание пооригинальничать, или просто фразерство, или гордость? Вернее всего, что гордость. Ей невтерпеж малейшее подозрение...
Она не выносит мысли, что другой ложно судит о ней. Странная девушка!'
Так размышлял Нежданов; а внизу на террасе шел разговор о нем, и он очень хорошо все слышал.
- Чует мой нос, - уверял Калломейцев, - чует, что это - красный. Я еще в бытность мою чиновником по особым поручениям у московского генерал-губернатора - avec Ladislas - навострился на этих господ - на красных, да вот еще на раскольников. Чутьем, бывало, беру, верхним. - Тут Калломейцев 'кстати' рассказал, как он однажды, в окрестностях Москвы, поймал за каблук старика-раскольника, на которого нагрянул с полицией и 'который едва было не выскочил из окна избы... И так до той минуты смирно сидел на лавке, бездельник!' Калломейцев забыл прибавить, что этот самый старик, посаженный в тюрьму, отказался от всякой пищи - и уморил себя голодом.
- А ваш новый учитель, - продолжал ретивый камер-юнкер, - красный, непременно! Обратили ли вы внимание на то, что он никогда первый не кланяется?
- Да зачем же он станет первый кланяться? - заметила Сипягина, - мне это, напротив, в нем нравится.
- Я гость в доме, где он служит, - воскликнул Калломейцев, - да, да, служит, за деньги, comme un salarie... Стало быть, я ему старшой. И он должен мне кланяться первый.
- Вы очень взыскательны, мой любезнейший, - вмешался Сипягин с ударением на ей, - все это пахнет, извините, чем-то весьма отсталым. Я купил его услуги, его работу, но он остался человеком свободным.
- Узды он не чувствует, - продолжал Калломейцев, - узды: le frein! Все эти красные таковы. Говорю вам: у меня на них нос чудный! Вот разве Ladislas со мной - в этом отношении - потягаться может. Попадись он мне, этот учитель, в руки - я бы его подтянул! Я бы его вот как подтянул! Он бы у меня запел другим голосом; и как бы шапку ломать передо мной стал... прелесть!
- Дрянь, хвастунишка! - чуть было не закричал сверху Нежданов... Но в это мгновение дверь его комнаты растворилась - и в нее, к немалому изумлению Нежданова, вошел Маркелов.
