твердый, кулаки сжаты - и весь он как железный! Слушатели не понимают - а благоговеют! И идут за ним. А я начну говорить, точно виноватый, все прощения прошу. Хоть в раскольники бы пошел, право; мудрость их невелика... да где веры-то взять, веры!! Вон Марианна верит. С утра работает, возится с Татьяной - тут есть одна такая баба, добрая и неглупая; кстати, она про нас говорит, что мы опроститься желаем, и зовет нас опростелыми; так вот с этой-то бабой Марианна возится, минуты не посидит - настоящий муравей! Радуется, что руки покраснели да заскорузли, и ждет, что вот-вот и она сейчас, коли нужно, на плаху!
Да что на плаху! Она даже башмаки с себя пробовала снять; ходила куда-то босая и вернулась босая. Слышу - потом - ноги себе долго мыла; виж, наступает на них с осторожностью, потому с непривычки - больно; а лицом вся радостная и светлая, словно клад нашла, словно солнце ее озарило. Да, Марианна молодец! А я как стану с ней говорить о моих чувствах - так, во-первых, мне как-то стыдно станет, точно я на чужое руку заношу; а во-вторых, этот взгляд.., о, этот ужасный, преданный, непротивящийся взгляд ... 'Возьми, мол, - меня... но помни!.. Да и к чему все это? Разве нет лучшего, высшего на земле?' То есть другими словами: надевай вонючий кафтан, иди в народ... И вот я иду в этот народ...
О, как я проклинаю тогда эту нервность, чуткость, впечатлительность, брезгливость, все это наследие моего аристократического отца! Какое право имел он втолкнуть меня в жизнь, снабдив меня органами, которые несвойственны среде, - в которой я должен вращаться? Создал птицу - да и пихнул ее в воду? Эстетика - да в грязь! демократа, народолюбца, в котором один запах этой поганой водки - 'зелена вина' - возбуждает тошноту, чуть не рвоту!..
Вот до чего я договорился: стал бранить моего отца!
И демократом сделался я сам: тут он ни при чем. Да, Владимир, худо мне. Стали посещать меня какие- то серые, скверные мысли! Так неужто же, спросищь ты меня, я даже в течение этих двух недель не наткнулся на какое-нибудь отрадное явление, на какого-нибудь хорошего, живого, хоть и темного человека? - Как тебе сказать! Встречал я нечто подобное...
Один даже очень хороший попался - славный, бойкий малый. Да как я ни вертелся - не нужен я ему с моими брошюрами - и все тут! У здешнего фабричного Павла (он правая рука Василия, преумный и прехитрый, будущая 'голова'... я тебе, кажется, о нем писал) - у него есть приятель из мужиков, Елизаром его зовут... тоже светлый ум и душа свободная, безо всяких пут; но как только он со мною - точно стена между нами! так и смотрит 'нетом'! А то еще вот на какого я наскочил... впрочем, этот был из сердитых. 'Уж ты, говорит, барин, не размазывай, а прямо скажи: отдашь ли ты всю свою землю как есть, аль нет?' 'Что ты, - отвечаю я ему, - какой я барин!' (И еще, помнится, прибавил: Христос с тобою!) - 'А коли ты из простых, говорит, так какой в тебе толк? И оставь ты меня, сделай милость!'
И вот еще что. Я заметил: коли кто уж очень охотно тебя слушает и книжки сейчас берет - знай: этот из плохоньких, ветерком подбит. Или на какого краснобая наткнешься - из образованных, который только и знает, что одно облюбленное слово твердит. Один, например, просто замучил меня: все у него 'прызводство!' Что ему ни говори, а он: 'Такое, значит, прызводство!' А! черт тебя побери! Еще одно замечание...Помнишь, была когда-то - давно тому назад речь о 'лишних' людях, о Гамлетах? Представь: такие 'лишние' люди попадаются теперь между крестьянами! Конечно, с особым оттенком... притом они большей частью чахоточного сложения. Интересные субъекты - и идут к нам охотно; но, собственно, для дела - непригодные; так же, как и прежние Гамлеты. Ну что тут будешь делать? Типографию завести секретную? Да ведь книжек и без того уже довольно. И таких, что говорят: 'Перекрестись да возьми топор', и таких, что говорят: 'Возьми топор просто'. Повести из народного быта сначинкой сочинять? Не напечатают, пожалуй. Или уж точно взять топор?.. А на кого идти, с кем, зачем? Чтобы казенный солдат тебя убубухал из казенного ружья? Да ведь это какое-то сложное самоубийство! Уж лучше же я сам с собой покончу. По крайней мере, буду знать, когда и как, и сам выберу, в какое место выпалить.
Право, мне кажется, что если бы где-нибудь теперь происходила народная война - я бы отправился туда не для того, чтобы освобождать кого бы то ни было (освобождать других, когда свои несвободны!!), но чтобы покончить с собою...
Наш приятель Василий, тот, что здесь нас приютил, счастливый человек: он из нашего лагеря, да спокойный какой-то. Ему не к спеху. Другого я бы выбранил... а его не могу. И оказывается, что вся суть не в убеждениях - а в характере. У Василия характер такой, что иголки не подпустишь. Ну, вот он и прав. Он много с нами сидит, с Марианной. И вот что удивительно. Я ее люблю, и она меня любит (я вижу, как ты улыбаешься при этой фразе - но, ей-богу же, это так!); а говорить мне с нею почти не о чем. А с ним она и спорит, и толкует, и слушает его. Не ревную я ее к нему; он же собирается ее куда-то поместить - по крайней мере, она его об этом просит; только горько мне, глядя на них. И ведь представь: заикнись я словом о женитьбе - она бы сейчас согласилась, и поп Зосима выступил бы на сцену - 'Исайя, ликуй!' - и все как следует. Только от этого мне бы не было легче - и ничего бы не изменилось... Куда ни кинь - все клин!
Окургузила меня жизнь, мой Владимир, как, помнишь, говаривал наш знакомый пьянчужка-портной, жалуясь на свою жену.
Впрочем, я чувствую, что это долго не продлится. Чувствую я, что готовится что-то... Не сам ли я требовал и доказывал, что надо 'приступить'? Ну, вот мы и приступим.
Я не помню: писал ли я тебе о другом моем знакомом, черномазом родственнике Сипягиных? Тот может, пожалуй, заварить такую кашу, что и не расхлебаешь. Совсем уже хотел кончить это письмо - да что! Ведь я все нет-нет - да настрочу стихи. Марианне я их не читаю - она их не очень жалует - а ты... иногда и похвалишь; а главное, никому не разболтаешь. Поражен я был одним всеобщим явлением на Руси... А врочем, вот они, эти стихи.
СОН
Давненько не бывал я в стороне родной...
Но не нашел я в ней заметной перемены.
Все тот же мертвенный, бессмысленный застой
- Строения без крыш, разрушенные стены,
И та же грязь, и вонь, и бедность и тоска!
И тот же рабский взгляд, то дерзкий, то унылый...
Народ наш вольным стал; и вольная рука
Висит по-прежнему какой-то плеткой хилой.
Все, все по-прежнему... И только лишь в одном
Европу, Азию, весь свет мы перегнали...
Нет! Никогда еще таким ужасным сном
Мои любезные соотчичи не спали!
Все спит кругом: везде, в деревнях, в городах,
В телегах, на санях, днем, ночью, сидя, стоя...
Купец, чиновник спит; спит сторож на часах,
- Под снежным холодом и на припеке зноя!
- И подсудимый спит, и дрыхнет судия;
Мертво спят мужики: жнут, пашут - спят; молотят
Спят тоже; спит отец, спит мать, спит вся семья..
Все спят! Спит тот, кто бьет, и тот, кого колотят!
Один царев кабак - тот не смыкает глаз;
И, штоф с очищенной всей пятерней сжимая,
Лбом в полюс упершись, а пятками в Кавказ,
Спит непробудным сном отчизна, Русь святая!
Пожалуйста, извини меня; я не хотел послать тебе такое грустное письмо, не насмешив тебя хоть под конец (ты, наверное, заметишь несколько натянутых рифм: 'молотят - колотят...', да мало ли чего). Когда я напишу тебе следующее письмо? И напишу ли? Что бы со мной ни было, я уверен, ты не забудешь твоего верного друга А. И.
P. S. Да, наш народ спит... Но, мне сдается, если что его разбудит - это будет не то, что мы думаем'.
Дописав последнюю строку, Нежданов бросил перо и, сказав самому себе: 'Ну - теперь постарайся заснуть и забыть всю эту чушь, стихотвор!' - лег на постель... но сон долго бежал его глаз.
