- И Слеткнн там?
- Там тоже. Пуще всех вопит, но поделать ничего не может.
- И Мартын Петрович на крыше стоит?
- На крыше... то есть на чердаке - и крышу разоряет.
- Да, да, - проговорила матушка, - шалевками...
Казус, очевидно, предстоял необыкновенный.
Что было предпринять? Послать в город за исправником, собрать крестьян? Матушка совсем потерялась.
Приехавший к обеду Житков тоже потерялся. Правда, он упомянул опять о воинской команде, а впрочем, никакого совета не преподал и только глядел подчиненно и преданно. Квицинский, видя, что никаких инструкций ему не добиться, доложил - со свойственной ему презрительной почтительностью - моей матушке, что если она разрешит ему взять несколько конюхов, садовников и других дворовых, то он попытается...
- Да, да, - перебила его матушка, - попытайтесь, любезный Викентий Осипыч! Только поскорее, пожалуйста, а я все беру на свою ответственность!
Квицинский холодно улыбнулся.
- Одно наперед позвольте объяснить вам, сударыня: за результат невозможно ручаться, ибо сила у господина Харлова большая и отчаянность тоже; очень уж он оскорбленным себя почитает!
- Да, да, - подхватила матушка, - и всему виною этой гадкий Сувенир! Никогда я этого ему не прощу! Ступайте, возьмите людей, доезжайте, Викентий Осипыч!
- Вы, господин управляющий, веревок побольше захватите да пожарных крючьев, - промолвил басом Житков, - и коли сеть имеется, то и ее тоже взять недурно. У нас вот так-то однажды в полку...
- Не извольте учить меня, милостивый государь, - перебил с досадой Квицинский, - я и без вас знаю, что нужно.
Житков обиделся и объявил, что так как он полагал, что и его позовут...
- Нет, нет! - вмешалась матушка. - Ты уж лучше оставайся... Пускай Викентий Осипыч один действует... Ступайте, Викентий Осипыч!
Житков еще пуще обиделся, а Квицинский поклонился и вышел.
Я бросился в конюшню, сам наскоро оседлал свою верховую лошадку и пустился вскачь по дороге к Еськову.
XXVI
Дождик перестал, но ветер дул с удвоенной силой - прямо мне навстречу. На полдороге седло подо мною чуть не перевернулось, подпруга ослабла; я слез и принялся зубами натягивать ремни... Вдруг слышу: кто-то зовет меня по имени... Сувенир бежал ко мне по зеленям.
- Что, батенька, - кричал он мне еще издали, - любопытство одолело? Да и нельзя... Вот и я туда же, прямиком, по харловскому следу... Ведь этакой штуки умрешь - не увидишь!
- На дело рук своих хотите полюбоваться, - промолвил я с негодованием, вскочил на лошадь и снова поднял ее в галоп; но неугомонный Сувенир не отставал от меня и даже на бегу хохотал и кривлялся. Вот наконец и Еськово вот и плотина, а там длинный плетень и ракитник усадьбы... Я подъехал к воротам, слез, привязал лошадь и остановился в изумлении.
От передней трети крыши на новом флигельке, от мезонина, оставался один остов; дрань и тесины лежали беспорядочными грудами с обеих сторон флигеля на земле. Положим, крыша была, по выражению Квицинского, лядащая; но все же дело было невероятное! По настилке чердака, вздымая пыль и сор, неуклюже-проворно двигалась исчерна-серая масса и то раскачивала оставшуюся, из кирпича сложенную, трубу (другая уже повалилась), то отдирала тесину и бросала ее книзу, то хваталась за самые стропила. То был Харлов. Совершенным медведем показался он мне и тут: и голова, и спина, и плечи - медвежьи, и ставил он ноги широко, не разгибая ступни - тоже по-медвежьему. Резкий ветер обдувал его со всех сторон, вздымая его склоченные волосы; страшно было видеть, как местами краснело его голое тело сквозь прорехи разорванного платья; страшно было слышать его дикое, хриплое бормотание. На дворе было людно; бабы, мальчишки, дворовые девки жались вдоль забора; несколько крестьян обилось поодаль в отдельную кучу. Знакомый мне старик поп стоял без шляпы на крыльце другого флигеля и, схватив медный крест обеими руками, время от времени молча и безнадежно поднимал и как бы показывал его Харлову. Рядом с попом стояла Евлампия и, прислонившись единою к стене, неподвижно смотрела на отца; Анна то высовывала голову из окошка, то исчезала, то выскакивала на двор, то возвращалась в дом; Слеткин - весь бледный, желтый, в старом шлафроке, в ермолке, с одноствольным ружьем в руках, - перебегал короткими шагами с места на место. Он совсем, как говорится, ожидовел; задыхался, грозился, трясся, целился в Харлова, потом закидывал ружье за плечо, - целился опять, кричал, плакал... Увидав меня с Сувениром, он так и ринулся к нам.
- Посмотрите, посмотрите, что тут происходит! - завизжал он, посмотрите! Он с ума сошел, взбеленился... и вот что делает! Я уж за полицией послал - да никто не едет! Никто не едет! Ведь если я в него выстрелю, с меня закон взыскать не может, потому что всякий человек вправе защищать свою собственность! А я выстрелю!.. Ей-богу, выстрелю!
Он подскочил к дому.
- Мартын Петрович, берегитесь! Если вы не сойдете, - я выстрелю!
- Стреляй - раздался с крыши хриплый голос. - Стреляй! А вот тебе пока гостинец!
Длинная доска полетела сверху и, перевернувшись раза два на воздухе, брякнулась наземь у самых ног Слеткина. Тот так и взвился, а Харлов захохотал.
- Господи Иисусе! - пролепетал кто-то за моей спиною. Я оглянулся: Сувенир. 'А! - подумал я, - перестал теперь смеяться!'
Слеткин схватил близ стоявшего мужика за шиворот.
- Да полезай, полезай же, полезайте, черти, - вопил он, тряся его изо всей силы, - спасайте мое имущество!
Мужик ступил раза два, закинул голову, помахал руками, закричал:
- Эй, вы! господин! - потолокся на месте и верть назад.
- Лестницу! лестницу несите! - обратился Слеткин к прочим крестьянам.
- А где ее взять? - послышалось ему в ответ.
- И хоть бы лестница была, - промолвил не слеша один голос, - кому ж охота лезть? Нашли дураков! Он те шею свернет - мигом!
- С'час убиеть, - проговорил один молодой белокурый парень с придурковатым лицом.
- А то нешто нет? - подхватили остальные. Мне показалось, что, не будь даже явной опасности, мужики все-таки неохотно исполнили бы приказание своего нового помещика. Чуть ли не одобряли они Харлова, хоть и удивлял он их.
- Ах вы, разбойники! - застонал Слеткин, - вот я вас всех...
Но тут с тяжким грохотом бухнула последняя труба, и среди мгновенно взвившегося облака желтой пыли Харлов, испустив пронзительный крик и высоко и подняв окровавленные руки, повернулся к нам лицом. Слеткин опять в него прицелился.
Евлампия одернула его за локоть.
- Не мешай! - свирепо вскинулся он на нее.
- А ты - не смей! - промолвила она, - и синие ее глаза грозно сверкнули из-под надвинутых бровей. - Отец свой дом разоряет. Его добро.
- Врешь: наше!
- Ты говоришь: наше; а я говорю: его. Слеткин зашипел от злобы; Евлампия так и уперлась ему в лицо глазами.
- А, здорово! здорово, дочка любезная! - загремел сверху Харлов. Здорово, Евлампия Мартыновна! Как живешь-можешь со своим приятелем? Хорошо ли целуетесь, милуетесь?
- Отец! - послышался звучный голос Евлампии.
- Что, дочка? - отвечал Харлов и пододвинулся к самому краю стены. На лице его, сколько я мог разобрать, появилась странная усмешка - светлая, веселая и именно потому особенно страшная, недобрая усмешка... Много лет спустя я видел такую же точно усмешку на лице одного к смерти приговоренного.
