По правде говоря, я никогда раньше не разглядывал своего двойника. Вид его был мне невыносим. Я старался не смотреть в его сторону и до сего времени не мог оценить Шварца беспристрастно и справедливо. Но теперь мог, потому что оказал ему огромную услугу, делающую мне честь, и это совершенно преобразило Шварца в моих глазах.
В те дни я и понятия не имел о некоторых вещах. К примеру, о том, что мой голос звучит для других не так, как для меня самого; но однажды Сорок четвертый заставил меня говорить перед машиной [
И еще: я всегда считал, что другие видят меня таким, каким я сам себя вижу в зеркале, но, оказывается, все обстоит иначе. Как-то раз Сорок четвертый разбойничал в будущем, вернулся с фотоаппаратом и сделал несколько моих снимков — так он называл эти вещи. Не сомневаюсь, что названия для них он сам придумал к случаю — у него это в обычае из-за отсутствия всяких принципов, — и он всегда ругал снимки, на которых я походил на свое отражение в зеркале, и превозносил до небес те, что казались мне очень плохими.
И снова это странное явление. В двойнике, стоявшем в дверях, я видел себя глазами других людей, но он и «я», знакомый по отражению в зеркале, были похожи, и только: не как родные братья — нет, мы были похожи не больше, чем зять с шурином. Такого сходства часто вообще не замечаешь, пока тебе на него не укажут, да и тогда спорно — факт это или игра воображения. Как в случае с облаком, похожим на лошадь. Тебе говорят: вот облако, похожее на лошадь; ты смотришь и соглашаешься, хоть мне лично часто попадались облака, вовсе не похожие на лошадь. Облака часто схожи с лошадью не больше, чем с шурином. Я не стал бы говорить об этом каждому встречному и поперечному, хоть знаю, что так оно и есть. Я своими глазами видел облака, похожие на шурина, хоть прекрасно знал, что вовсе они на него не похожи. По- моему, всякие подобия — чистая галлюцинация.
Так вот, Шварц стоял в дверях в ярком электрическом свете (еще один грабеж Сорок четвертого!), похожий на меня почти как зять на шурина. Я вдруг подумал, что никогда раньше не видел этого юношу. Облик его был мне знаком, не отрицаю, но потому лишь, что я знал, кто он такой; повстречайся он мне в другой стране, я бы в лучшем случае обернулся ему вслед и сказал сам себе: «Кажется, я где-то видел его раньше!», а потом выбросил бы эту мысль из головы как пустяк, не стоящий внимания.
А теперь извольте — вот он: вернее, вот он — я. Меня он заинтересовал — наконец-то! Двойник был несомненно хорош собой — красивый, статный, непринужденный в обращении, воспитанный, доброжелательный. Лицо — какое бывает в семнадцать лет у сына белокурых родителей: нежное, как персик, цветущее, здоровое. Одет точно так же, как я, до последней пуговицы — или ее отсутствия.
Я остался доволен видом спереди. Но я никогда не видел себя со спины, а было любопытно поглядеть.
— Будь добр, повернись ко мне спиной на минутку, всего на минуточку…— попросил я очень вежливо. — Спасибо.
Однако мы смутно представляем себе, как выглядим со спины! Шварц и со спины выглядел хорошо, мне не к чему было придраться, но я будто впервые увидел эту спину, спину совершенно незнакомого человека — волосы и все прочее. Если б я шел за ним по улице, мне бы и в голову не пришло проявить к его спине какой-нибудь личный интерес.
— Еще раз повернись, сделай одолжение… Большое спасибо.
Теперь оставалось последнее и решающее — определить, умен ли Шварц. Я отложил проверку на конец, что-то удерживало меня — какая-то боязнь, сомнения. Честно говоря, одного взгляда было достаточно — его лицо светилось умом. Я опечалился: двойник был из другого, более совершенного мира; он путешествовал в мирах, которые мне, прикованному к земле, были недоступны. Лучше б я позабыл об этой проверке.
— Проходи и садись, — предложил я. — Рассказывай, что тебя привело сюда. Хочешь поговорить со мной?
— Да, — подтвердил Шварц, усаживаясь. — Если ты согласен выслушать меня.
Я на мгновение задумался о том, как защититься от неизбежных упреков, и внутренне приготовился к отпору. Он повел свой рассказ, и печаль, омрачавшая юное лицо, отразилась и в голосе, и в словах:
— Ко мне приходил мастер, он обвинил меня в том, что я посягнул на святость девической спальни его племянницы.
Странное место для паузы, но он замолчал, грустно глядя на меня; так порою во сне человек умолкает и ждет, что кто-то другой подыграет ему, не зная текста роли. Я должен был что-то сказать и за неимением лучшего выпалил:
— Искренне сожалею. Надеюсь, ты сможешь убедить мастера, что он ошибся? Ведь сможешь?
— Убедить его? — переспросил он с отсутствующим видом. — Зачем мне убеждать его?
Тут и я растерялся. Никак не ожидал подобного вопроса. Думай я неделю, мне б такое и в голову не пришло. И я сказал единственное, что можно было сказать в таком случае:
— Но ты хочешь это сделать, да?
Он взглянул на меня с нескрываемой жалостью, если я разбираюсь во взглядах. Этот взгляд говорил деликатно, но откровенно: «Увы! Бедное создание, и ничего-то он не понимает». Потом Шварц произнес:
— Я не знаю, есть ли у меня такое желание. Оно… впрочем, это не имеет значения.
— Боже правый! Для тебя не имеет значения, опозорен ты или нет?
— Что с того? — он простодушно покачал головой. — Все это несущественно!
Я не верил своим ушам.
— Ну, если для тебя позор ничего не значит, подумай о другой стороне дела, — сказал я. — Сплетня разойдется и может опозорить девушку.
Мои слова явно не возымели на него действия.
— Неужели? — изумился он с наивностью малого ребенка.
— Конечно, может! Ты бы не хотел, чтоб это случилось?
— Н-у-у (задумчиво), не знаю. Не пойму, почему это так важно.
— Вот дьявольщина! Какая-то детская глу… Нет, это просто… Можно в отчаяние прийти. Ты любишь ее, и в то же время тебе все равно, загубил ты ее доброе имя или нет?
— Я ее люблю? — У Шварца был обескураженный вид человека, безуспешно пытающегося разглядеть что-то сквозь туман. — Да я вовсе не люблю ее, с чего ты взял?
— Подумать только! Нет, это уже слишком! Да провалиться мне на этом месте, если ты не ухаживал за ней!
— Да, пожалуй, это правда.
— Еще бы, еще бы! Что же получается — ухаживал, а сам ее не любишь?
— Нет, это не совсем так. Я, кажется, любил ее.
— Ну, продолжай, продолжай, я пока отдышусь, приду в себя. Ох, даже голова закружилась.
— Теперь вспомнил, — заявил он безмятежно, — да, я любил ее. У меня это вылетело из головы. Впрочем, не то чтобы вылетело, просто это было несущественно, и я думал о чем-то другом.
— Скажи, а для тебя хоть что-нибудь существенно?
— Разумеется, — улыбнувшись, живо отозвался Шварц. — Но быстро сник и добавил скучающим голосом: — Но не такие пустяки.
Слова двойника почему-то тронули меня: мне послышался в них стон изгнанника. Какое-то время мы сидели молча, думая каждый о своем, потом я снова начал разговор.
— Шварц, я в недоумении: такая милая девушка, ты, несомненно, любил ее, а теперь…
— Да, — спокойно согласился он, — ты прав. Кажется, это было вчера… да, думаю, вчера.
— О, ты думаешь! Но все, конечно, несущественно. Господи, и зачем тебе любовь? Такой пустяк! Но теперь ты к ней изменился. В чем дело? Что произошло?
— Что произошло? Ничего. Насколько мне известно, ничего.
— Вот так так! Нет, видит бог, у меня ум за разум зашел! Послушай, Шварц, ты же хотел жениться на Маргет!
