когда в нем поселился вор. Трое из присутствующих молчали; Эрнест и Мозес своей циничной повадкой и язвительными усмешками показывали, что ничего особенного не произошло и нет причин поднимать такой шум из-за пустяка; молчание третьего, мага, было столь многозначительно и весомо, что наконец привлекло всеобщее внимание Догадка забрезжила на лицах некоторых домочадцев, они с благоговейным восхищением перевели взгляд на великого человека, и Мария Фогель произнесла с ликованием первооткрывателя:
— Вот он перед вами и пусть попробует опровергнуть мои слова! Кто, как не он, наделил Сорок четвертого сверхъестественной силой, кто заколдовал его? Я и раньше подозревала, что он — виновник, а теперь знаю наверняка. Ага, попались, теперь не отвертитесь, признавайтесь же, чудо природы!
Маг жеманно улыбнулся деланно-виноватой улыбкой, и в тот же миг послышались голоса:
— Попался, попался! Хочет уклониться, да не может! Признайтесь, ну сделайте милость, признайтесь!
Фрау Штейн и Мария ухватили мага за широченные рукава и, с обожанием заглядывая ему в глаза, пытались удержать его, но Балтасар Хофман мягко высвободился и выбежал из комнаты, смущенный и растерянный. Это и решило дело. Бегство мага было красноречивее слов, и сомневающихся не осталось; похвалы, расточавшиеся магу, ублаготворили бы и бога. Наш маг и астролог почитался великим и раньше, перед ним благоговели и раньше, но это было ничто по сравнению с нынешней репутацией небожителя. Фрау Штейн витала в облаках. По ее словам, в Европе не наблюдалось еще такого поразительного проявления магической силы и тот, кто не верит, что маг может совершить любое чудо, просто дурак. Все согласились, что это — святая правда, и, уходя с другими дамами, фрау Штейн заявила, что отныне астролог Балтасар Хофман займет ее место за столом, а она сама — более скромное по правую руку от него, уж оно-то ей положено по праву.
Завистливому змею Эрнесту Вассерману такие речи были точно соль на рану: он не выносил, когда хвалили других, и прикидывал, как бы сменить тему разговора. Тут Фишер сыграл ему на руку, заметив, что Тюремная Птаха, видно, очень силен: столько дров перетаскал и все ему нипочем; трудно придется любому парню, его сверстнику, вздумай он померяться с ним силой в кулачном бою.
— Подумаешь! — фыркнул Эрнест. — Я его сверстник. Держу пари, он пожалеет, если вздумает тягаться со мной.
Мозес не упустил удобный случай.
— Остерегись! — предупредил он Эрнеста, изображая участие. — Подумай о своей матери, он же тебя изувечит.
— Обо мне не беспокойся, Мозес Хаас, пусть он остережется связываться со мной, вот так-то!
— Ох, — Мозес с притворным облегчением перевел дух, — я опасался, что задираться будешь ты. Значит, ему ничего не угрожает,-и, помедлив, как бы вскользь, добавил: — И тебе тоже.
Стрела попала в цель.
— Ты думаешь, я его боюсь? Да я с полсотней таких, как он, справлюсь. Я ему покажу!
Вернулся Сорок четвертый с собакой. Пока он сажал ее на цепь, Эрнест бочком отходил к двери.
— Детка хочет бай-бай, — просюсюкал Мозес, — спокойной ночи. Я-то думал, что ты поколотишь Тюремную Птаху.
— Сегодня? Он устал и не в форме. Я бы от стыда сгорел, если…
— Ха-ха-ха! — загрохотал здоровенный бык Ганс Катценъямер, — вы только послушайте этого благородного труса!
Насмешки, колкости посыпались на Эрнеста градом, и, задетый за живое, он отбросил всякое благоразумие, решительно подошел к Тюремной Птахе, встал в боевую позицию и крикнул:
— Готовься, принимай бой, как мужчина, защищайся!
— От кого защищаться? — недоумевал юноша.
— От меня! Слышишь?
— От тебя? Но я тебя не обижал. Почему ты хочешь драться?
Зрители были возмущены и разочарованы. Это прибавило Эрнесту смелости.
— Будто не понимаешь! Драться ты со мной должен, ясно? — петушился он.
— Но зачем мне с тобой драться? Я ничего против тебя не имею.
— Боишься сделать мне больно? — издевался Эрнест. — Так, что ли?
— Нет, но зачем я стану причинять тебе боль? — простодушно ответил Сорок четвертый. — Я не хочу обижать тебя и не обижу.
— Ну, спасибо, добрый какой нашелся! Получай!
Но удара не последовало. Незнакомец схватил Эрнеста за руки, крепко стиснув ему запястья. Наш подмастерье вырывался, пытался высвободить руки, потел, ругался, а мужчины, стоявшие вокруг, хохотали и издевались над Эрнестом, награждая его обидными кличками. Сорок четвертый держал Эрнеста, словно в тисках, и, похоже, это ему ничего не стоило: он не пыхтел, не отдувался, а Эрнест хватал ртом воздух, как рыба, и, вконец выдохшись, не в силах продолжать борьбу, проворчал:
— Сдаюсь, отпусти.
Сорок четвертый тотчас отпустил его и участливо предложил:
— Хочешь, я разотру тебе руки, и боль пройдет?
— Пошел к черту! — огрызнулся Эрнест и побрел прочь, бурча себе под нос, что он-де расквитается с Тюремной Птахой, тот больше его врасплох не застанет, пусть заречется к нему приставать, а то узнает, что не на того напал. Продолжая бурчать, Эрнест ретировался под насмешливые выкрики печатников, а Сорок четвертый все стоял на том же месте с недоуменным видом: происшествие казалось ему неразрешимой загадкой.
Глава V
Обстоятельства складывались против бедного бездомного парня. Он промолчал, когда надо было доказать, что он вовсе не «тюремная птаха», и это навредило ему. Обидное прозвище пристало прочно. Мужчины считали его слюнтяем: пощадил Эрнеста Вассермана, а мог бы вздуть его как следует. В душе я очень жалел Сорок четвертого, хотел с ним подружиться, но сказать ему об этом не отваживался: как и большинство людей, я не решался жить своим умом, если мои желания шли вразрез с волей других. Даже лучшие из нас поступают, как все, а не по справедливости — я давно понял эту истину. Одна Катрина оставалась верным и бесстрашным другом Сорок четвертому. Мастер был добр к юноше, защищал его от обид, но дальше этого не шел, если его не злили, разумеется, — встречное течение было слишком сильным.
Что касается одежды, Катрина сдержала свое слово. Просидела до поздней ночи, но сшила Сорок четвертому костюм — грубый и дешевый, но ладный. Катрина же и обула его. И она была вознаграждена за свои труды: сразу выявилось, как юноша грациозен и красив, какие у него изумительные глаза. Сердце старой женщины наполнилось гордостью. Она привязывалась к юноше все больше и больше. Исконная жажда любви была удовлетворена, Катрина наконец обрела любимого ребенка, щедро платившего ей любовью за любовь, ведь она была для него солью земли.
Дни шли своей чередой, а все разговоры по-прежнему вертелись вокруг Сорок четвертого. С него не сводили глаз, дивились ему и его повадкам, но всеобщее внимание, видно, ничуть не смущало юношу: ему было все равно, что о нем думают и говорят. Его безразличие раздражало окружающих, но Сорок четвертый не обращал внимания и на это.
Самые хитроумные уловки рассердить его, вывести из себя ни к чему не приводили. Бруски, запущенные ему в голову или в спину, падали незамеченными на пол. Ему подставляли подножку, и, растянувшись под общий хохот, он поднимался и, не говоря ни слова, шел себе дальше. Случалось, Сорок четвертый притаскивал пару тяжеленных ведер воды из колодца, преодолев два длинных лестничных пролета, и задиры обливали его ледяной водой, но он снова безропотно отправлялся к колодцу. Не раз в отсутствие мастера фрау Штейн заставляла парня ужинать в углу, с собакой, но Сорок четвертый не протестовал. Большую часть пакостей придумывали Мозес и Катценъямер, но чинил их, как правило, жалкий трус Эрнест.
Теперь вы можете представить себе мое положение. Подружись я с ним, меня бы тоже презирали и
