совесть человечества тоже на его стороне. Вы согласны со мной?
Я кивнул.
— Вы сейчас, должно быть, очень странно себя чувствуете. Счастливы и угнетены одновременно, верно? Счастливы, потому что Париж снова свободен. Угнетены, потому что его сдали ваши земляки.
Я покачал головой.
— Ни то, ни другое, — сказал я.
Блэк глянул на меня испытующе.
— Хорошо, оставим это. Выпьем-ка лучше коньяку.
Он достал из отделения комода бутылку. Я взглянул на этикетку.
— Разве это не для особо важных клиентов? Вроде Купера?
— Теперь уже нет, — радостно объявил Блэк. — С тех пор, как Париж освобожден. Будем пить сами. Для Купера у нас есть «Реми Мартен». А мы будем попивать другой, лет на сорок постарше. — Он налил. — Скоро опять будем получать из Франции настоящий хороший коньяк. Если, конечно, немцы не успели все конфисковать. Как вы думаете, французы кое-что сумели припрятать?
— Думаю, да, — сказал я. — Немцы не слишком разбираются в коньяке.
— А в чем тогда они вообще разбираются?
— В войне. В работе. И в послушании.
— И на этом основании трубят о себе как о высшей расе господ?
— Да, — ответил я. — Потому что таковою не являются. Чтобы стать господствующей расой, одной только склонности к тирании мало. Тирания еще не означает авторитет.
Коньяк был мягок, как шелк. Его благоухание тотчас же распространилось по всей комнате.
— По случаю такого торжественного дня я запрошу с Купера на пять тысяч больше, — хорохорился Блэк. — Кончилось время пресмыкательства! Париж снова свободен! Еще месяца два-три, и опять можно будет делать закупки. А я там знаю парочку Моне, да и одного Сезанна… — Глаза его заблестели. — Это будет очень недорого. Цены в Европе вообще гораздо ниже здешних. Надо только первым поспеть. И лучше всего просто прихватить с собой чемоданчик с долларами. Наличные — куда более чувственная вещь, чем какой-то там чек; к тому же вид наличных расслабляет. Особенно французов. Как вы насчет второй рюмки?
— С удовольствием, — сказал я. — Что-то мне не верится, что так уж скоро можно будет путешествовать по Франции.
— Кто знает. Но крах может наступить в любую минуту.
Реджинальд Блэк продал второго Дега без всякого фейерверка вроде того, что мы устроили в прошлый раз. И без обещанной наценки в пять тысяч долларов за освобождение Парижа. Купер побил его шутя, заявив, что через приятелей уже завязал контакты с французскими антикварами. Вероятно, это был блеф. Блэк не то чтобы на него купился — скорее продал просто потому, что надеялся вскоре получить из Парижа пополнение. К тому же он, наверное, полагал, что в ближайшее время цены, пусть ненадолго и слегка, но все же упадут.
— Есть еще все-таки Бог на свете! — радостно приветствовал меня Александр Силвер, когда я зашел к нему после обеда. — И можно снова в него верить. Париж свободен! Похоже, варвары не затопчут весь мир. По случаю такого торжественного дня мы закрываемся на два часа раньше и идем ужинать в «Вуазан». Пойдемте с нами, господин Зоммер! Как вы себя сейчас чувствуете? Как немец, наверное, плоховато, да? Зато как еврей — свободным человеком, верно?
— Как гражданин мира — еще свободней. — Я чуть не забыл, что я еврей по паспорту.
— Тогда пойдемте ужинать. Мой брат тоже будет. И даже шиксу свою приведет.
— Что?
— Он мне клятвенно пообещал, что на ней не женится! Разумеется, это в корне меняет дело. Не то чтобы в лучшую, но в более светскую сторону.
— И вы ему верите?
Александр Силвер на секунду опешил.
— Вы хотите сказать, что когда дело касается чувств, ничему верить нельзя? Наверное, вы правы. Однако опасность лучше не упускать из виду. Тогда легче держать ее под контролем. Верно?
— Верно, — ответил я.
— Так вы пойдете? На закуску возьмем паштет из гусиной печенки.
— Не искушайте меня понапрасну. Я сегодня не могу.
Силвер посмотрел на меня с удивлением.
— Вас, часом, не угораздило влюбиться, как моего Арнольда?
Я покачал головой.
Просто у меня сегодня встреча.
— Надеюсь, не с господином Реджинальдом Блэком? Я рассмеялся.
— Да нет же, господин Александр.
— Тогда хорошо. Между этими двумя полюсами — между бизнесом и любовью — вы в относительной безопасности.
Чем ближе к вечеру, тем сильнее я чувствовал в себе какую-то нежную преграду. Я старался как можно меньше думать о Марии Фиоле и заметил, что это мне удается легко, словно подсознательно я хочу вытеснить ее из моей жизни. На подходе к гостинице меня окликнул зеленщик и цветочник Эмилио, мой почти земляк из Каннобио.
— Господин Зоммер! Такой редкий случай! — Он держал в руках пучок белых лилий. — Белые лилии! Почти даром! Вы только взгляните!
Я покачал головой.
— Это цветы для покойников, Эмилио.
— Только не летом! Только в ноябре! В День всех святых! Весной это пасхальные цветы. А летом — знак чистоты и целомудрия. К тому же очень дешево!
Должно быть, Эмилио получил очередную крупную партию из какого-нибудь дома упокоения. У него имелись еще белые хризантемы и несколько белых орхидей. Он протянул мне одну из них, действительно очень красивую.
— С этим вы произведете неизгладимое впечатление как кавалер и донжуан. Кто еще в наши дни дарит орхидеи? Вы только взгляните! Они же как белые спящие бабочки!
Я ошарашенно глянул на него.
— Белизна, мерцающая в сумерках. Такая бывает еще только у гардений, — продолжал петь Эмилио.
— Хватит, Эмилио, — сказал я. — Иначе я не устою.
Эмилио был сегодня в ударе.
— Кому нужна наша стойкость! — воскликнул он, добавляя вторую орхидею к первой. — В слабости наша сила! Смотрите, какая красота, особенно для прекрасной дамы, с которой вы иногда гуляете. Ей очень пойдут орхидеи!
— Она сейчас в отъезде.
— Какая жалость! А кроме нее? Разве у вас нет замены? Сегодня такой день! Париж взят! Это надо отпраздновать!
«Цветами с похорон? — подумал я. — Оригинальная идея!»
— Возьмите одну просто для себя, — наседал Эмилио. — Орхидеи больше месяца стоят! За это время вся Франция будет наша!
— Вы считаете?
— Конечно! Рим уже наш, теперь вот и Париж! Сейчас дело быстро пойдет. Очень быстро!
«Очень быстро», — подумал я и вдруг ощутил внутри острый укол, от которого даже перехватило дыхание.
— Да, конечно, — пробормотал я. — Теперь, наверное, все пойдет очень быстро.
В каком-то странном замешательстве я двинулся дальше. Казалось, у меня отняли что-то, что, в сущности, мне даже и не принадлежало, — то ли боевое знамя, то ли солнечное, хотя и в облаках, небо, промелькнувшее над головой прежде, чем я успел протянуть к нему руку.
