болотами, озерами и дремучими хвойными лесами. Скудная растительность, жесточайшие морозы, каменистая почва, ураганные ветра, снежные заносы, нескончаемая северная ночь — вот картина того места, где светилась свеча русского монашеского подвижничества. Остров находился в полной оторванности не только от большой земли, но и от Соловецкого острова, от которого Анзер отделял пролив в пять верст; от самой же Соловецкой обители он находился на расстоянии 22 верст.
Именно здесь, в месте, полностью изолированном, и возникли первые скиты Соловецкого монастыря. Преподобный Елеазар Анзерский основал Свято-Троицкий скит. Устав было строгим и до крайности аскетичным. Ко времени прихода на Анзер Никиты Минича послушников на острове насчитавалось не более двенадцати человек.
Преподобный установил для подвижников древний чин скитского жития по примеру Святых Отцов. Кельи безмолвных пустынников поставлены были в версте одна от другой. В субботу вечером и накануне праздников собирались они для общей молитвы, в которой проводили всю ночь и следующий день. Совершив праздничное или воскресное пение, расходились по кельям для богомыслия. Молитва, пост и ручной труд составляли их обычное занятие. Искусительные душевные помыслы, нападающие на отшельников, они открывали Преподобному старцу как опытному своему наставнику и пользовались от него духовными советами.
Никон в монашеском послушании не делал себе ни малейших поблажек. Он ежедневно прочитывал всю Псалтырь и совершал по тысяче земных поклонов с Иисусовой молитвой, сокращая количество сна до 3–4 часов. В скиту у Никона открылся дар видений. По словам его жизнеописателя Шушерина, «диавол начал поднимать великую брань на Никона; бесы душили его и другие пакости творили». Монах преодолел эти «брани» с помощью усердной молитвы, ежедневного водоосвящения и окропления святой водой своей кельи. Никон вышел победителем в борьбе с силами зла и преодолел страх перед земными условиями.
Старец Елеазар заметил и оценил духовные усердия, молитвенные подвиги Никона и взял его с собой в Москву, куда Преподобный отправился за сбором милостыни на подстройку каменного храма и представления Царю Михаилу Федоровичу. Случилось это, по всей вероятности, в 1639 году. Царь принял милостиво северных подвижников, сделал пожертвование, а вслед и другие благочестивые москвичи пожертвовали немало. Точно не известно, находился ли на встрече Царя Михаила с посланцами Анзера его юный сын и наследник Алексей. Думается, что подобное вполне могло иметь место, и если это так, то именно тогда и произошла первая встреча будущего Царя Алексея Михайловича и сурового иеромонаха из далекой северной обители.
Никон прожил в скиту несколько лет. Однажды, как гласит предание, Елеазар имел видение, в котором на плечах Никона красовался омофор[165], что истолковывалось как будущее пастырское служение инока. Однако позднее произошел конфликт, который один из историков Церкви камуфляжно назвал «некоторыми недоразумениями»[166]. Никон стал упрекать Анзерских монахов в «сребролюбии» и обвинил в том и самого Елеазара, который не хотел отдавать собранные на храм деньги на хранение в Соловецкий монастырь. После такого «недоразумения» Никон покинул скит. Этот один из самых сомнительных эпизодов в бурной летописи жизни шестого русского Патриарха.
В одобренном Издательским советом Русской Православной Церкви жизнеописании Никона говорится: «В 1642 году Никон переходит в Кожеозерскую пустынь и вскоре становится ее игуменом»[167]. За подобной отвлеченной фразой скрывается явное умолчание.
Никон же покинул Анзер после ссоры с Елеазаром; иеромонах не просто «удалился» из обители, а, как сам позже признавался, «убежал». Симпатизирующий Никону биограф замечает, что «трудно теперь в точности выяснить, что все-таки произошло. Невероятно, чтобы утверждающий себя в строгом иноческом послушании Никон дерзнул как-нибудь оскорбить старца, от которого принял постриг»[168]. В фундаментальной Истории Русской Церкви Митрополита Московского Макария (Булгакова, 1816–1882) говорится о том, что Никон «осмелился укорить Елеазара и братию в сребролюбии.
Настоятель сделал иноку строгое замечание, и огорченный Никон решил удалиться»[169].
В этой связи невольно возникает вопрос, адресованный восхвалителям Никона: непослушание отцу- игумену и укоризны старцу и братии «в сребролюбии», т. е. в смертном грехе, разве не есть оскорбление и монастырского общежительства, да и самого духовного наставника? Ответ очевиден, но, как давно известно, очевидности далеко не всегда бывают угодны.
Никон всю жизнь руководствовался правилом: «если нельзя быть в любви и согласии, то нельзя быть вместе вообще». Формула замечательная, но только с одним коррективом: «согласие» совсем не означает заведомый приоритет одной из сторон. Иначе это не согласие, а насилие над доброй волей другого. Однако Никон всегда был максималистом, в том числе и в отношениях с людьми, рядом с которыми он себя в большинстве случаев осознавал «более праведным». «Чрезмерный темперамент» постоянно создавал ему трудности и в конечном итоге — очень дорого стоил России.
Никон, после бегства с Анзера, преодолел немало испытаний во время путешествия по Белому морю на утлой лодчонке, и, наконец, «добежал» до Кожеозерской обители, где его приняли в состав братии. Он упросил благочестивого престарелого настоятеля Серапиона отпустить его на пустынножительство на дальний остров. Благословение на то было получено, и Никон начал жить в уединении «чином Анзерской пустыни».
Около года Никон подвигался в посте и молитве, и усердие иеромонаха произвело столь сильное впечатление на братию, что, когда преставился Серапион, именно его избрали игуменом. Утвержден он был в этом сане в Новгороде Митрополитом (1635–1649) Новгородским и Великолуцким Аффонием в 1643 году. Спустя три года, в 1646 году, игумен Никон отправился в Москву «за царской милостынею». Там началось его восхождение к вершинам славы и власти.
По обычаям того времени, каждый прибывающий в Москву игумен должен был представляться Царю. Вокруг молодого Царя Алексея Михайловича, которому 19 марта того года исполнилось только семнадцать лет, группировался круг приближенных из числа самых образованных и широкомыслящих людей своего времени. Среди особо значимых имен находился протопоп Кремлевского Благовещенского собора и духовник Царя Стефан Вонифатьев (? — 1656), дядька Царя боярин Б.И. Морозов (1590–1661) и совсем молодой тогда задушевный друг Царя Ф.М. Ртищев (1626–1673), получивший позже прозвище в народе «милостивого мужа».
К тому времени под главенством и руководством Вонифатьева составился «Кружок ревнителей благочестия»[170] из людей начитанных и искусных в деле проповеди, которые действовали в разных местах, но в одном духе и с одним направлением. К «Кружку» принадлежали: протопоп Иоанн Неронов (1591–1670), Аввакум (Аввакум Петрович Кондратьев, 1620–1682), протопоп Аоггин (Логин) Муромский, поп Лазарь Романовский, Данила Костромской. Из светских лиц им сочувствовал Федор Ртищев, а из черного духовенства — епископ Коломенский Павел.
Это были реформаторы прежде реформы Никона. Они ставили задачу оживления и обновления церковной жизни и богослужебной практики, для улучшения нравственного образа жизни народа, но в первую очередь — духовенства. Они ратовали за восстановление проповеди с амвона, за «единогласие» в богослужении, выступали за исправление переводов богослужебных книг.
Дело шло своим чередом; исправление церковных книг и обрядов в пользу греческих пошло полным ходом задолго до того, как Никон стал Патриархом. Фактически первые в этом направлении шаги были предприняты еще при Патриархе (1619–1633) Московском и всея Руси Филарете — деде Царя Алексея Михайловича.
Царь Алексей Михайлович всей душой поддерживал благоулучшения «ревнителей». Самодержец не только словом, но и делом старался пособить делу «исправления» церковных книг, для чего надо было собрать в Москве людей, сведущих в древних языках и, конечно же, благочестивых. В мае 1649 года Царь отправил особую «грамоту» Митрополиту Киевскому Сильвестру Коссову, чтобы тот прислал двух известных книжников-иеромонахов: Арсения Сатановского и Дамаскина Птицкого, для сличения «славянского перевода Библии с греческим»[171].
«Ревнители благочестия» ратовали за усовершенствование русской богослужебной практики. Палаты Ртищева в Москве стали тем местом, где постоянно собирались «русские боголюбцы», где шел обмен
