Глушанин вынул из кармана своего изодранного ватника грязный, скоробившийся носовой платок, опустился на одно колено и бережно снял с лица друга пласты улежавшегося снега, потом глубже натянул на его лоб шапку.
— Не покрыть тебе лицо?
— Нет. Не беспокойся, — пошевелил Боровик бескровными губами.
— Курить не хочешь?
Боровик показал глазами, что не хочет. Ничего другого Глушанин предложить не мог. Табаку у него осталось на одну закурку, он берег его для Кости. Глушанин осипшим голосом скомандовал:
— Шагай, ребята! И веселее, а то тянетесь, как… — Он не договорил, побежал от саней и занял свое место впереди партизан.
Боровик удивлял и трогал его своей терпеливостью и мужеством. Ни стона, ни жалобы. И всегда-то он был немногословен, сдержан, а сейчас и вовсе лежит как неживой — вероятно, ослаб. А сколько крови потерял! Великое будет счастье, если дотянет до лагеря. Пуля вошла в пах. Как без медикаментов, без врача остановить кровь? Конечно, она и теперь сочится сквозь неумело наложенную перевязку.
Глушанин отошел в сторонку и сделал партизанам знак рукой, чтобы они продолжали путь, а сам, пропустив салазки, пошел следом за ними.
Нет, следов крови на снегу не было. Днем, идя за салазками, он видел эти следы, теперь — нет. Но что делать с салазками? Что придумать? Салазки до того малы, что ноги Боровика не помещаются на них, волочатся по снегу. А он молчит, терпит. Да и что можно придумать в этих условиях? Ничего нельзя придумать…
Быстро темнело.
Подъем становился все круче, ветер и снег все яростней хлестали в лицо и грудь. Было тяжко. Люди шли, согнувшись в поясе, как бурлаки с бечевой.
Можно бы сократить эту пытку вдвое и давно уже добраться до стоянки отряда — еще утром Глушанин Делал вычисления, — но для этого пришлось бы отказаться от поклажи, от боевых трофеев, ради которых он вел людей на боевую операцию, из-за которых они потеряли двух партизан, а третий был тяжело ранен. Дело неподходящее. Уж очень велика была потребность отряда в оружии и боеприпасах и слишком дорогой кровью достались им эти гранаты, патроны и пулеметы.
Глушанин окинул глазами цепочку людей и недосчитался восьмого. Опять отстал Иона Кристу. Это был самый пожилой боец специального отряда, почти старик. И за него больше, чем за других, боялся Глушанин. Кристу три дня назад поступил в его распоряжение из партизанской бригады; по своим годам и слабосилию он не внушал никакого доверия. Кристу был невелик ростом, узкогруд, тщедушен. Глушанин решил отказаться от такого бойца, но ему рассказали, что Кристу бывший боец интернациональной бригады в Испании и много повидал на своем боевом веку. Он сам вызвался идти на шоссе за оружием, в бою вел себя смело, убил трех гитлеровцев, но на пути в горы начал отставать — видно, растратил последние силы.
Глушанин остановил людей и пошел назад по следу, еще не заметенному снегом. Отойдя на полсотню метров, сквозь белую пелену снега он увидел Кристу. Партизан сидел на земле. Глушанин приблизился к нему.
Он ни слова не понимал по-румынски, а Кристу владел испанским, французским языками, но не знал ни русского, ни чешского.
Сидя на снегу, Кристу одеревеневшими от холода, синими руками обматывал шпагатом сапог, от которого оторвалась подошва. Около него лежали три автомата, большая связка гранат и брезентовый заплечный мешок, набитый патронами.
«Многовато для него, — подумал Глушанин. — Надо бы разгрузить».
Жестами Кристу дал понять, что теперь у него все в порядке и он не отстанет от других.
Глушанин не верил этим безмолвным уверениям. Он прикидывал, от чего освободить Кристу, и решил, что лучше освободить от мешка с патронами, в котором не меньше восьми килограммов. Он молча взял рукой мешок и перебросил его себе за спину. Кристу запротестовал. Глушанин нахмурился и указал рукой вперед.
— Марш! — сказал он резко.
Кристу обронил:
— Мулцумеску![5] — и мелкими шажками, вприпрыжку засеменил за Глушаниным.
Полузанесенный снегом, давно брошенный хозяевами бревенчатый охотничий домик показался выбившимся из сил партизанам сущим раем.
Над головой была крыша. Одно сознание этого, кажется, смыло с них усталость. Спустя несколько минут раненый Боровик уже лежал у стены на высоком хвойном настиле, а посреди комнаты пылал костер. Дым от него тянулся к проему в потолке, — раньше в этот проем выходила печная труба. В двух котелках, поставленных на огонь, таял снег.
Глушанин, опершись на локоть, лежал на хвое около Боровика, а против него на чурбаке сидел Иона Кристу.
— Согрелся? — спросил Глушанин Боровика.
Раненый легонько, едва заметно повел головой. Нет, когда угасает жизнь, уже никакое тепло не согреет тела. Боровик понимал, что жизни его остались считанные минуты и уже ничто не в силах его спасти.
Скулы на его лице резко обострились, глаза ввалились, губы посинели Он не мучился больше, он только чувствовал огонь в низу живота и томящую, приятную слабость от большой потери крови.
Когда один из партизан поднес к его рту размоченный в воде сухарь, он отказался. Он знал, что сухари на счету и неизвестно, что принесет партизанам завтрашний день, а его песня была уже спета.
— Закурим, Костя? — спросил Глушанин.
Боровик отказался и от табака.
— О чем думаешь, — скажи? — допытывался Глушанин. Ему было тягостно молчание друга.
Боровик только улыбнулся бескровными губами. Максим, милый человек! Неужели он не понимает, что есть мысли, которые нельзя передать никакими словами?
— Ты хочешь чего-нибудь? Кипяток будешь пить?
У Боровика было одно желание: не имея сил говорить, он хотел слышать голоса других. И это желание было так велико, что он попросил сам:
— Поговорите, я хочу вас слышать.
Эти слова обожгли Глушанина. «Неужели он так плох? — испугался он. — Неужели не выживет?»
Кристу сидел, просунув между коленями руки. В зубах у него торчала пустая трубка. Он напряженно о чем-то думал.
Глушанин обратился к партизану, знавшему несколько языков.
— Спроси Кристу, о чем он думает?
Кристу, услышав свое имя, встряхнулся, очнулся от забытья. Выслушав переводчика, он ответил:
— Скажи командиру, что Кристу очень устал и хочет спать. Завтра рано подниматься.
— Это правильно, — заметил Глушанин. — Надо отдыхать.
Но партизаны не пошевелились. Они молча смотрели на огонь.
Командир обвел всех своим угрюмым взглядом и снова сказал переводчику:
— Неужели Кристу не знает ни одного русского слова?
Тот перевел. Кристу выпрямился и ответил, что знает только два слова и считает, что пока этого для него вполне достаточно. Потом, когда закончится война, он выучится русскому языку.
— Какие же эти два слова? — заинтересовался Глушанин.
— Коммунистическая партия… — не дожидаясь переводчика, ответил Кристу.
Боровик протянул Кристу свою слабую руку.
— Ты хороший человек, Иона, — сказал Глушанин.
Кристу подбросил в огонь небольшое поленце и, отойдя в угол, лег.
— Ложись со мной, Максим, — попросил Боровик. — Я никак не могу согреться.
Глушанин лег между ним и холодной стеной.
