наблюдение. Они ждали появления машины «Мерседес».
Был разработан план нападения на фельдъегерскую машину с целою захватить гестаповскую почту. Лукаш одобрил его. План предусматривал несколько вариантов, в зависимости от того, куда отправится «Мерседес»: на вокзал или на аэродром, ночью это произойдет или днем. На каждый случай определили задачи участников операции. Пришлось привлечь к этому боевому делу солдата Скибочку и кладовщика Янковца.
Почта гестапо представляла большой интерес для патриотов. В ней могли оказаться важные документы о мероприятиях гитлеровцев в связи с последними событиями на фронте и в самой Чехословакии.
Атмосфера в городе накалялась. Пражане уже не скрывали своей ненависти к оккупантам. Она прорывалась на каждом шагу. Окрепла вера в скорое освобождение Чехословакии от немецко-фашистского ига.
Подпольные радиостанции, радиостанции Москвы и Лондона, газета «Руде право», многочисленные листовки и воззвания держали народ в курсе всех событий. Гитлеровцы бежали на востоке, бежали на западе. Они потеряли крупные опорные пункты, важные стратегические центры: Кенигсберг, Ганновер, Эссен, Вену, Штутгардт, Франкфурт-на-Одере; Советская армия вела бои в Словакии, Моравии, а сегодня ее передовые части ворвались в предместья Берлина.
Антонин в это утро вышел в садик Гофбауэра и присел на ступеньках открытой веранды. Теплый ветерок и лучи весеннего солнца приятно ласкали лицо. Он закурил сигаретку и следил за тем, как Альфред Гофбауэр вскапывает грядки.
«Еще идет война, — думал Антонин, — а старик уже готовится к мирной жизни. И как старательно готовится». Он почувствовал неодолимую потребность подойти к Альфреду и обнять его. Так же как и Антонин, старик глубоко чувствует все происходящее, все понимает, нетерпеливо и страстно ждет великих перемен. Но он молчит, скрывая свою радость от других. Он разучился доверять людям.
«Ну ничего, потерпи, дорогой Альфред! Скоро мы с тобой поговорим по душам, — улыбнулся своим мыслям Антонин. — И недалек этот день. Ох, недалек! И я тебя спрошу: „Почему ты, Альфред, ни разу откровенно не заговорил со мной? Не спросил ни разу, что я за человек и как отношусь к оккупантам, есть ли у меня родные, близкие, где я пропадаю целыми днями и ради чего не сплю по ночам? Почему ты всегда избегал затрагивать политические темы, отказывался читать газеты? А? Что ты мне на это скажешь? Ведь ты, Альфред, честный человек. Я убежден, очень честный. Почему же мы боялись друг друга? По правде сказать, я побаиваюсь тебя немного потому, что ты немец, хоть и наш — чешский, но все же немец. И уж очень лестно отзывается о тебе такой мерзавец, как Гоуска. Что между вами общего? Чем ты ему угодил? Чем заработал его доверие? Вот что мне до сих пор непонятно. My а ты как это объясняешь? Возможно, и ты задумывался над этим. Ох, Альфред, Альфред. Хитрый ты старик“».
Антонин затоптал окурок ногой в землю и направился к хозяину. Он не мог совладать с желанием сейчас, теперь же поговорить с Альфредом. О чем? Все равно. Перекинуться хоть самыми незначительными словами.
— Пан Гофбауэр, — сказал Антонин, — я слышал, в вашем садике чудесные сливы.
Гофбауэр выпрямился, поставил одну ногу на край лопаты и вытер рукавом влажный лоб.
— Да, пожалуй, — медленно ответил он. — А в этом году будут, кажется, особенно хороши…
— А как это можно заранее определить?
Гофбауэр пригладил рукой редкие седые волосы и посмотрел Антонину в глаза.
— Сердцем, — сказал он. — Сердце говорит, что этот год будет удачным для слив.
— Когда сливы созреют, вы пригласите меня на сливяночку?
— Вы и без зова придете, пан Барабаш, — уверенно сказал Гофбауэр и снова принялся за прерванную работу.
Да, это возможно, он придет. Но придет, конечно, не пан Барабаш, а Антонин Слива. Не сотрудник бюро по охране правительства протектората, а честный чешский рабочий.
Антонин усмехнулся, отошел от Гофбауэра и сел на прежнем месте.
— Греемся на солнышке? — раздался из открывшегося окна голос Морганека.
— Ты как сюда попал? Кто тебе открыл дверь? — удивился Антонин.
— А когда ты ко мне приходишь, тебя кто впускает? Заходи, у меня времени мало.
Антонин вернулся в свою комнату. Морганек сидел на диване с хозяйской гитарой в руках. Ловко перебирая струны, он пел, по-чешски выговаривая слова знакомой Антонину, но переделанной Морганеком песни:
— Ты с ума сошел, Владислав! — оборвал его Антонин.
— А что?
— Окно же открыто.
— Вижу. Учитываю. Молчу. — Он повесил гитару на гвоздь и подошел к столику, стоявшему в углу комнаты.
Его, конечно, заинтересовал не столик, а то, что было поставлено на нем: бутылка с этикеткой «Арманьяк». Ткнув в нее пальцем, он спросил:
— Как ты посмотришь, если я возьму на язык одну капельку этой влаги?
— Ты думаешь, коньяк? Нет, брат. Хозяин держит в бутылке масло для красок.
Морганек взял бутылку в руку, взболтал, вынул пробку и понюхал.
— Хм! В такой хорошей посудине — и такая гадость, — досадливо произнес он. — Ну, что слышно нового?
Антонин сказал, что нового ничего нет. «Сосед» не показывает носа. Невозможно предвидеть, когда и куда он поедет. Да и вообще поедет ли? Времена подошли такие, что немцам, кажется, и ездить уже некуда.
— А у меня есть кое-что новенькое… — сказал Морганек. — Напарник соседа рано утром отправился во дворец Печека и не вышел оттуда до сих пор. Можно предположить, что он готовится к отъезду, но когда это случится — неизвестно.
— Что ж, — вздохнул Антонин. — Придется нам еще ночку-другую не поспать. Вечерам собери всех и развези по маршрутам. Только, смотри, не ошибись, не перепутай места!
— Кто ошибается, тот не ест, — серьезно ответил Морганек.
Антонин сдержал готовый прорваться смех.
— И язычок же у тебя, Владислав! Когда он у тебя притупится?
— Никогда. Один умный человек сказал, что язык — единственное оружие из арсенала режущих, которое становится тем острее, чем чаще ты им пользуешься. Святая истина. Но речь не об этом. Ты скажи — что мне делать с Боженой? Это же не женщина, а пиявка! Присосется — не оторвешь. Я ей сказал, что вечером мы обойдемся без нее. Знаешь, что она мне ответила? Только послушай. Она мне ответила: «А хочешь, Владислав, получить завтра бутылочку сливовицы?» Что касается бутылочки, я ничего не сказал. Просто промолчал из вежливости — ведь я воспитанный человек. А что касается операции — разрешил. Пусть приходит, я ее возьму. Ну и девочка!
«Ах, если бы эта пиявка…» — подумал Антонин. Морганеку он сказал:
— Чуть стемнеет, будь у меня. Машину поставь в надежном месте.
Морганек пробурчал что-то, что можно было принять за согласие, и, подойдя к зеркалу, стал внимательно разглядывать свое отражение.
