— Она сама принесет, — возразила старуха и отдала какое-то отрывистое приказание девушке на непонятном ему языке; та спустила ноги на пол. — Ты останешься здесь, — сказала старуха Уилсону и заученным тоном, как рассеянная хозяйка, вынужденная поддерживать разговор даже с самым неинтересным гостем, добавила: — Хорошая девочка, побаловаться — один фунт.
Видно, рыночные цены подчинялись здесь не тем законам, что всюду; цена росла по мере того, как возрастало отвращение покупателя.
— Проктите. Мне некогда, — сказал Уилсон. — Вот вам десять шиллингов.
Он двинулся было к выходу, но старуха не обращала на него никакого внимания, по-прежнему загораживая дорогу и улыбаясь с уверенностью зубного врача, который лучше вас знает, что вам нужно. Цвет кожи не имел здесь никакого значения; здесь Уилсон не мог хорохориться, как это делает белый человек в других местах; войдя в этот узкий оштукатуренный коридор, он потерял все расовые, социальные и личные приметы, он низвел себя до уровня человека вообще. Если бы он хотел спрятаться — тут было идеальное убежище; если бы он хотел, чтобы его не узнали, — тут он стал просто особью мужского пола. Даже его сопротивление, отвращение и страх не были его индивидуальными чертами: они были так свойственны всем, кто приходит сюда впервые, что старуха наперед знала все его уловки. Сперва он сошлется на желание выпить, потом попробует откупиться, потом…
— Пустите, — неуверенно сказал Уилсон.
Но он знал, что она не тронется с места; она стерегла его, словно это была чужая скотина, которую она нанялась караулить. Он ее нисколько не интересовал, но время от времени она успокоительно повторяла:
— Хорошая девочка. Побаловаться — чуть-чуть обожди.
Он протянул ей фунт, и она сунула деньги в карман, но не уступила ему дорогу. Когда он попытался протиснуться мимо, она хладнокровно отпихнула его розовой ладонью, повторяя:
— Чуть-чуть обожди.
Все это бывало уже тысячи раз.
В глубине коридора показалась девушка, она несла в бутылке из-под уксуса пальмовое вино. Уилсон вздохнул и скрепя сердце сдался. Духота в каморке, задавленной потоками дождя, затхлый запах его случайной подруги, тусклый, неверный свет керосиновой лампы — все напоминало ему склеп, открытый для того, чтобы принять нового мертвеца. В нем росла обида, ненависть к тем, кто загнал его сюда.
5
— Я видела тебя после обеда на пляже, — сказала Элен.
Скоби перестал наливать в стакан виски и настороженно поднял глаза. Что-то в ее тоне до странности напомнило ему Луизу.
— Я искал Риса из морской разведки, — объяснил он.
— Ты даже не заговорил со мной.
— Я торопился.
— Ты всегда так осторожен? — спросила она, и теперь он понял, что происходит и почему он вспомнил Луизу.
Неужели любовь всегда идет проторенной дорожкой? — с грустью подумал он. И не только физическая близость — все всегда одно и то же… Сколько раз за последние два года он пытался в критическую минуту предотвратить такую сцену — хотел спасти не только себя, но и другую жертву.
— Как ни странно, на этот раз я просто о тебе не думал, — невесело рассмеялся он. — Голова у меня была занята другим.
— Чем?
— Все теми же алмазами.
— Работа для тебя куда важнее, чем я, — протянула Элен, и от банальности этой фразы, вычитанной в великом множестве романов, его сердце сжалось, словно он услышал не по возрасту рассудительные слова в устах ребенка.
— Да, — серьезно сказал он, — но я бы пожертвовал ею ради тебя.
— Почему?
— Наверно, потому, что ты человек. Можно любить свою собаку больше всего на свете, но ведь, чтобы спасти собаку, не станешь давить даже чужого ребенка.
— Ах, — сказала она с раздражением, — почему ты всегда говоришь правду? Я вовсе не желаю слушать всегда только правду.
Он подал ей бокал с виски.
— Тебе не повезло, дружок. Ты связалась с пожилым человеком. Мы не можем все время врать, как это делают молодые; для нас это слишком хлопотно.
— Если бы ты знал, как я устала от всех твоих предосторожностей. Ты приходишь сюда, когда стемнеет, и уходишь, когда еще темно. Это так… так унизительно!
— Да.
— Мы любим друг друга только здесь. Среди этой убогой казенной мебели. Не знаю, сумели бы мы любить друг друга где-нибудь еще.
— Ах ты, моя бедная, — сказал он.
— Мне не нужна твоя жалость! — в бешенстве закричала она.
Но хотела она того или нет — он ее жалел. Жалость грызла его сердце, как червь. И никогда ему от этого чувства не избавиться. Он знал по опыту, как умирает страсть и уходит любовь, но жалость остается навсегда. Ее никто не в силах утолить. Ее питает сама наша жизнь. На свете есть только один человек, который не заслуживает его жалости: он сам.
— Неужели ты вообще не способен поступать опрометчиво? — спросила она. — Ты никогда не написал мне ни строчки. Уезжаешь из города на несколько дней, а у меня от тебя ничего не остается. Даже твоей фотографии, чтобы в этой конуре можно было жить.
— Но у меня нет фотографий.
— Наверно, ты боишься, что я стану шантажировать тебя твоими письмами.
Стоит закрыть глаза, и может показаться, что это Луиза, устало подумал он; только голос помоложе и, может быть, не так жесток, как тот, — вот и вся разница. Он стоял с бокалом виски в руке и вспоминал другую ночь — рядом, в нескольких шагов отсюда; но тогда у него в бокале был джин.
— Какие глупости ты говоришь, — мягко сказал он.
— Ты думаешь, я еще ребенок. Приходишь сюда крадучись… и приносишь марки.
— Я ведь стараюсь тебя уберечь.
— Начхать мне на все их сплетни.
В баскетбольной команде не стеснялись в выражениях.
— Если пойдут сплетни, между нами все будет кончено.
— Ты вовсе не меня стараешься уберечь. Ты стараешься уберечь свою жену.
— И, значит, тебя…
— Ну, знаешь ли, — сказала она, — отождествлять меня с… с этой женщиной!…
Его передернуло. Он недооценил ее способность причинять боль. А она, по-видимому, поняла свою власть; теперь он у нее в руках. Отныне она будет знать, как ударить побольнее. Теперь она была как девчонка, схватившая циркуль, зная, что циркулем можно нанести рану. Какой же ребенок не воспользуется этим преимуществом?
— Нам еще рано ссориться, дружок, — сказав он.
— Эта женщина… — повторила она, глядя ему в глаза. — Ты же ведь никогда ее не бросишь?
— Мы женаты, — сказал он.
— Стоит ей узнать про нас, и ты вернешься к ней, как побитая собака.
Нет, подумал он с нежностью, она не Луиза. Самых ядовитых книг она все-таки не читала.
