«Такие, как я, дерьмо собачье, ничего не понимают в…»
«Я вот стою здесь перед тобой, но я-то ведь тоже воскресшая из мертвых! Как самая настоящая душа, поднявшаяся на землю из глубины могилы! В тот день, когда я вернулась из боя живая, а потом возвратилась в свою деревню, знаешь, что со мной случилось? Меня никто не узнал. Ни один человек. Как будто я уже была никем. Даже собаки, которые лаяли мне вслед, не приближались ко мне. Я была воскресшей из мертвых. Но одинокой! Совсем одинокой. Вот что я обрела».
«Сволочи…»
«И ты тоже, ты тоже одинок».
«Чтo я?»
«Один, — объясняю я ему. — Один! Одинокий, никому не нужный!»
Он говорит:
«Я как-то об этом никогда не думал. — И вдруг разозлился: — А зачем ты мне это говоришь сейчас?»
«Да больше не о чем говорить, в любом случае…»
«Ты всегда болтаешь больше, чем нужно. И в результате даже сама не знаешь, чего говоришь и для чего говоришь. И того не знаешь, о чем можно говорить, а о чем нельзя».
«А как иначе люди узнают правду, — спрашиваю я его, — если молчать, а? Ведь если и есть моменты, когда люди совсем близко подходят к истине, так это тогда, когда они обмениваются мыслями со своими близкими, говорят друг другу все, что думают. А ведь есть такие мгновения, Бабанаг! Когда истина уже совсем рядом и кажется, что вот-вот ее можно будет потрогать! Но потом…»
«Значит, все-таки революцию делать было легче, чем жить сейчас?»
«Не знаю уж, что там легче, что труднее. Все перепуталось».
«Ты больше не знаешь, где эта твоя истина, вот чего ты не знаешь…»
«Да разве во всем, что сейчас происходит, можно разобраться… А ты постарайся в следующий раз не мешать мне говорить с народом! Иначе тебе это будет дорого стоить!»
«Но…»
«Я свободна!»
«А я, что будет со мной?»
«С тобой? — удивляюсь я, не понимая вначале, чтo он имеет в виду. Потом до меня дошло. — С тобой будет то, что ты сам захочешь!»
«Вот преступница! Ты ведь еще одного сироту стране подбросишь! А их и без меня здесь хватает!»
«Ну что ты ко мне привязался!»
Он втягивает голову в плечи, так что теперь одни его горбы торчат.
«Не сердись, Арфия!»
«Я буду говорить, когда захочу, и заткнусь, когда этого сама пожелаю. Человек при рождении получает в подарок не жизнь свою и не смерть, но свою судьбу. Вот почему я не боюсь никого и ничего».
«Конечно, конечно», — поддакивает он мне.
Какое-то совсем бледное солнце появляется на небе, и я задираю нос ему навстречу, хочу увидеть его. Я ему улыбаюсь, чтобы оно согрело меня, успокоило. Думаю про себя: «Солнце утолит мои печали, развеет заботы». И говорю Бабанагу:
«Вот и солнце проглянуло, и теперь все мои заботы исчезнут».
Он ворчит:
«Не знаю ничего. Меня это не заботит».
«Ты что, не в духе?»
Бабанаг бубнит что-то себе в бороду. А я слышу только солнце, чувствую, как оно гулко проникает в меня, возвращает к самой себе, снимает напряжение. Больше ни о чем другом не думаю. И говорю:
«Вот и осень, Бабанаг».
А он мне:
«Давай пойдем отсюда».
«И там, в горах, тоже осень…» — продолжаю я.
«Пойдем», — повторяет он.
Я говорю ему:
«Ну, смотри у меня, если вздумаешь опять что-нибудь выкинуть!..»
«Авось Господь убережет…» — отвечает он.
Мы прошли немного, и он остановился.
«Но если голод меня будет очень мучить…»
«Если он тебя будет очень мучить, то что тогда?»
«Если голод меня будет очень мучить, — говорит он, — тогда я без всяких колебаний съем тебя».
Я смеюсь:
«Попробуй только».
И вдруг он бросается на меня! Я его резко отбрасываю и кричу:
«Ах ты, корзина с грязным бельем!»
А он:
«Я тебя съем! Я тебя съем живьем!»
«Если сумеешь!»
«Если сумею? Ну, погоди, сама увидишь! Откуда начать, говори! — Он тычет в меня кулаками, тискает. — Ну, откуда? Отсюда? — Не унимается, кричит: — Отсюда?» — И кусает меня в бедро.
«Ах ты, мерзкий пакостник! — кричу и кулаками начинаю дубасить по его горбам. Он приходит в бешенство. Но я ему угрожаю: — Да я раздавлю тебя, как таракана!»
Он кашляет и отпускает меня. Начинает икать. Можно подумать, что сейчас он отдаст богу душу. Шепчет мне, совсем потеряв голос:
«Скажи, где мы будем есть сегодня? Я не могу больше терпеть. У меня темнеет в глазах, когда я голоден…»
«Ладно, ладно, пойдем туда. Это недалеко».
«Не томи меня».
Тогда я говорю:
«К комиссару Арсаду пойдем! Вот куда!»
Он начинает топать ногами:
«Ах, так вот куда ты меня ведешь, дрянь! И тебе не стыдно? Я хочу есть, а ты мне очки втираешь!»
«Но разве ты не хотел выдать меня?» — спрашиваю.
Он стоит и смотрит на меня, выпучив глаза так, что одни белки горят.
«Идем, идем, — говорю. — Комиссар Арсад тебя покормит. Даст тебе, чем набить брюхо. И попробуй только отказаться от его бурды!»
Он кидается на меня, хочет ударить головой. Но я уже наготове и отбиваю его атаку так, как он того заслуживает.
«Если тебе так хочется есть, на-ка, выкуси, цыплячья гузка!»
«Не бей меня, Арфия! — визжит он. — Не дуби мою шкуру! Я голоден! Я ничего не ел! Я одинок! Один во всем мире! Сирота несчастная! Не бей меня, ты же мне как мать!»
Но я как начала его колотить, так уж и остановиться не могу. Надо его проучить как следует, думаю, и не надо никогда уже начатое хорошее дело прерывать на полпути!
А он вопит:
«На помощь! Ко мне! На помощь!»
Я не обращала внимания и здорово намяла ему бока. Рук даже не чувствовала, так отбила себе ладони. А он все вопил:
«Ты убьешь меня! И никто меня даже не обмоет! Никто не похоронит меня по-человечески!»
