Угнездился в пене наркотического потока нервности и жратвы,
Рад он, что его вылизывают и пронизывают времена
Сквозь мертвую рощу волос!
И когда мой дикий язык отрывается от породивших его могил,
Посмею ли я оглянуться на красный корень во рту?
(Пища? Похоть? Поэзия?) Неужели оглянуться у человека нет сил,
Если этажом выше из окна
Высунулась над нечестивым городом Лотова жена,
Чьи соки жизни, уже замедляясь, в статую ее превратят вот-вот.
А поэт, скованный ужасом, видит, как город страшен.
Так неужели я
под ударами раскачивающейся раскаленной улицы
Не смогу оглянуться
На эти детские кривые рисунки, на уходящий год,
Рушащийся и сгорающий в паутине проводов, в хаосе башен?
Вот соляная баба,– посмела же оглянуться
На свой родной раскуроченный город среди пустыни.
Так неужели я убоюсь нарастить на скелет мясо притчи?
Я, человек стоящий прямо в искривлённом мире,
Над каменногрудым морем с его водяной пылью,
Над столом тайной вечери
Благодарственную молитву повторяю ныне.
46. ТАК ВОТ ОНО:
Так вот оно – отсутствие враждебно:
Ведь каждая старинная минута
Любви – на шее камень, или держит
На якоре в порту язык мой и
Соскальзывает с набережной булыжной,
Ну да, ее хвалы – неполноценны,
Ее желанье мачты и фонтана
Уходит в рукотворность океана,
Ветвистый ствол похвал минует волнолом,
И ввысь из-за колонн глядится дохлый дом...
Тот миг – он загнан в угол – миг желанья.
Сорняк он и никчёмное дыхание,
Отрепья, опий, лживый шаг вороний,
Зарифленные паруса, прибой
Без всякого прилива, вроде той
Злой девственности, взятой напрокат
У предков, миг тот, слабый, как ребенок,
Прилепленный магнитными ветрами
К слепой мамаше в городе беззубом
Дом хлеба и, быть может, молока...
Она глядит с невинностью крапивы
И с шелковистой той гордыней горлиц
В скалах, которым раковины девства
Как будто досаждали... Как в пещерке
Меж устриц – жемчуг, абрисы сирен
Сверкают в стянутых как бочки гротах,
Портреты всех ундин глядят со стен,
Дриада – дуб, заполненный стыдом,
И ложе, будто море под китом,
И бычий танец, золотой куст львов...
Гордыня девственности, обретенной вновь?
Желанья меньше, чем в зерне песка!
Старинные минуты, их тоска...?
Вот в чем противоречия ее:
Зверь топает как поп, и пять убийц
Есть каждая рука, а строй колонн,
На коих тлеет пламя, устремлен
Скульптуркой льда к толпе горящих птиц.
И все-таки желание холмом –
Приветствие, но в каменных шагах
Ее, в ее в молчании хромом
Таится тень ее удара в пах!
И я с ослиной челюстью иду
Пустыней мимо мертвых городов,
Бью воздух палкой бесполезных слов,
Громлю восход и в клочья рву закат,
Штурмую это сердце на ходу,
Пусть вены безголовые спешат,
Я ракушку пустой души вскрываю
И векам застегнуться позволяю.
Гром разрушенья вместе с криком птиц!
Перед той челюстью всё ляжет ниц,
Убийство – набежавшая волна –
Я вытянусь, чтобы смогла она
Смыть след разгрома... Вот меж волн плывет
Распятьем комната ошибок, вот
Все море – в стог! Тень от столба воды,
Вот пирамида надо мной, горды
На изумрудном полотне узоры,
И ветры остры. Голова моя
Лежит, лишенная легенд, в крови.
Самсон, и тот уж не спасет мой час,
В перчатках солнце – анатом любви –
Насаживает сердце на алмаз...
Ее язык не уследил за лоном,
