– Что?
– Прежде дайте слово.
– Я обещаю исполнить все, что угодно, только не отказаться от попытки узнать, кто этот человек. По некоторым причинам, о которых я не могу говорить, я должен узнать, кто он, откуда и куда направляется.
– Откуда он, я не знаю; но куда направляется, я могу вам сказать: прямой дорогой в ад.
– Вернемся к обещанию, которое вы хотели потребовать от меня, графиня, – сказал Франц.
– Ах да; поезжайте прямо в гостиницу и сегодня не ищите встречи с этим человеком. Есть какая-то связь между теми, с кем расстаешься, и теми, с кем встречаешься. Не будьте посредником между мною и этим человеком. Завтра гоняйтесь за ним сколько хотите; но никогда не представляйте его мне, если не хотите, чтобы я умерла со страху. Теперь прощайте, постарайтесь заснуть; а я знаю, что глаз не сомкну.
На этом графиня рассталась с Францем, который так и не понял, подшутила она над ним или в самом деле была испугана.
Вернувшись в гостиницу, Франц застал Альбера в халате, в домашних панталонах, удобно развалившимся в кресле, с сигарой во рту.
– А, это вы, – сказал он, – я не думал, что увижу вас раньше завтрашнего утра.
– Послушайте, Альбер, – отвечал Франц, – я рад случаю доказать вам раз навсегда, что вы имеете самое ложное представление об итальянках; а между тем мне кажется, что ваши любовные неудачи должны были вразумить вас.
– Что прикажете? Черт ли разберет этих женщин! Берут вас за руку, жмут ее; шепчутся с вами, заставляют вас провожать их: десятой доли таких заигрываний хватило бы, чтобы парижанка потеряла свое доброе имя!
– В том-то и дело. Им нечего скрывать; они живут в своей прекрасной стране, где звучит «si», как говорит Данте, не прячась, под ярким солнцем. Поэтому они не знают жеманства. Притом вы же видели, графиня в самом деле испугалась.
– Кого? Того почтенного господина, который сидел против нас с красивой гречанкой? Мне хотелось самому узнать, кто они, и я нарочно столкнулся с ними в коридоре. Понять не могу, откуда вы взяли всю эту чертовщину! Это красивый мужчина, превосходно одет, по-видимому, на него шьет наш Блен или Юмани. Он несколько бледен, это правда; но вы знаете, что бледность – признак аристократичности.
Франц улыбнулся: Альбер воображал, что у него очень бледный цвет лица.
– Я и сам убежден, – сказал ему Франц, – что страх графини перед этим человеком просто фантазия. Он что-нибудь говорил?
– Говорил, но только по-новогречески. Я догадался об этом по нескольким исковерканным греческим словам. Надо вам сказать, дорогой мой, что в коллеже я был очень силен в греческом.
– Так он говорил по-новогречески?
– По-видимому.
– Сомнений нет, – прошептал Франц, – это он.
– Что вы говорите?
– Ничего. Что вы тут делали?
– Готовил вам сюрприз.
– Какой?
– Вы знаете, что коляску достать невозможно.
– Еще бы. Мы сделали все, что в человеческих силах, и ничего не достали.
– Меня осенила блестящая идея.
Франц недоверчиво взглянул на Альбера.
– Дорогой мой, – сказал Альбер, – вы удостоили меня таким взглядом, что мне хочется потребовать у вас удовлетворения.
– Я готов вам его дать, если ваша идея действительно так хороша, как вы утверждаете.
– Слушайте.
– Слушаю.
– Коляску достать нельзя?
– Нельзя.
– И лошадей тоже?
– Тоже.
– Но можно достать телегу?
– Может быть.
– И пару волов?
– Вероятно.
– Ну так вот, дорогой мой! Это нам и нужно. Я велю разукрасить телегу, мы оденемся неаполитанскими жнецами и изобразим в натуре знаменитую картину Леопольда Робера. Если, для большего сходства, графиня согласится надеть костюм крестьянки из Поццуоли или Сорренто, маскарад будет еще удачнее; она так хороша собой, что ее непременно примут за оригинал «Женщины с младенцем».
– Ей-богу, – воскликнул Франц, – на этот раз вы правы, и это действительно счастливая мысль.
– И самая патриотическая, она воскрешает времена наших королей-лодырей! А, господа римляне, вы думали, что мы будем рыскать по вашим улицам пешком, как лаццарони, только потому, что у вас не хватает колясок и лошадей! Ну, так мы их изобретем!
– И вы уже поделились с кем-нибудь этим гениальным изобретением?
– С нашим хозяином. Вернувшись из театра, я позвал его сюда и изложил ему свои желания. Он уверяет, что нет ничего легче; я хотел, чтобы волам позолотили рога, но он говорит, что на это нужно три дня: нам придется отказаться от этой роскоши.
– А где он?
– Кто?
– Хозяин.
– Отправился за телегой. Завтра, может быть, уже будет поздно.
– Так он даст нам ответ еще сегодня?
– Я его жду.
В эту минуту дверь приоткрылась, и показалась голова маэстро Пастрини.
– Permesso?[30] – спросил он.
– Разумеется, можно! – воскликнул Франц.
– Ну что? – спросил Альбер. – Нашли вы нам телегу и волов?
– Я нашел кое-что получше, – отвечал хозяин, по всей видимости, весьма довольный собой.
– Остерегитесь, дорогой хозяин, – сказал Альбер, – от добра добра не ищут.
– Ваша милость может положиться на меня, – самоуверенно отвечал маэстро Пастрини.
– Но в чем же все-таки дело? – спросил Франц.
– Вы знаете, что граф Монте-Кристо живет на одной площадке с вами?
– Еще бы нам этого не знать, – сказал Альбер, – по его милости мы теснимся здесь, как два студента из Латинского квартала.
– Он узнал о вашей неудаче и предлагает вам два места в своей коляске и два места в окнах, снятых им в палаццо Росполи.
Альбер и Франц переглянулись.
– Но можем ли мы принять предложение человека, которого мы совсем не знаем? – сказал Альбер.
– Кто он такой, этот граф Монте-Кристо? – спросил Франц.
– Сицилийский или мальтийский вельможа, точно не знаю, но знатен, как Боргезе, и богат, как золотая жила.
– Мне кажется, – сказал Франц Альберу, – что, если верить маэстро Пастрини, такой человек, как этот граф, мог бы пригласить нас иначе, чем…
В эту минуту в дверь постучали.
– Войдите, – сказал Франц.
