обволокло их своими водорослями, покрыло кораллами, врезало в них раковины; на невероятной глубине все это спаяли вместе два столетия, потому что император, который хотел проделать этот опыт, был сметен революцией, и после него осталась только запись, свидетельствующая о том, что вазы были обожжены и спущены на морское дно. Через двести лет нашли эту запись и решили извлечь вазы. Водолазы в особо устроенных приспособлениях начали поиски в той бухте, куда их опустили; но из десяти ваз нашли только три; остальные были смыты и разбиты волнами. Я люблю эти вазы; я воображаю иногда, что в глубину их с удивлением бросали свой тусклый и холодный взгляд таинственные, наводящие ужас бесформенные чудища, каких могут видеть только водолазы, и что мириады рыб укрывались в них от преследования врагов.
Между тем Данглар, равнодушный к редкостям, машинально обрывал один за другим цветы великолепного померанцевого дерева; покончив с померанцевым деревом, он перешел к кактусу, но кактус, не столь покладистый, жестоко уколол его.
Тогда он вздрогнул и протер глаза, словно просыпаясь от сна.
– Барон, – сказал ему, улыбаясь, Монте-Кристо, – вам, любителю живописи и обладателю таких прекрасных произведений, я не смею хвалить свои картины. Но все же вот два Гоббемы, Пауль Поттер, Мирис, два Герарда Доу, Рафаэль, Ван Дейк, Сурбаран и два-три Мурильо, которые достойны быть вам представлены.
– Позвольте! – сказал Дебрэ. – Вот этого Гоббему я узнаю.
– В самом деле?
– Да, его предлагали Музею.
– Там, кажется, нет ни одного Гоббемы? – вставил Монте-Кристо.
– Нет, и, несмотря на это, Музей отказался его приобрести.
– Почему же? – спросил Шато-Рено.
– Ваша наивность очаровательна; да потому, что у правительства нет для этого средств.
– Прошу прощения! – сказал Шато-Рено. – Я вот уже восемь лет слышу это каждый день и все еще не могу привыкнуть.
– Со временем привыкнете, – сказал Дебрэ.
– Не думаю, – ответил Шато-Рено.
– Майор Бартоломео Кавальканти, виконт Андреа Кавальканти! – доложил Батистен.
В высоком черном атласном галстуке только что из магазина, гладко выбритый, седоусый, с уверенным взглядом, в майорском мундире, украшенном тремя звездами и пятью крестами, с безукоризненной выправкой старого солдата – таким явился майор Бартоломео Кавальканти, уже знакомый нам нежный отец.
Рядом с ним шел, одетый с иголочки, с улыбкой на губах, виконт Андреа Кавальканти, точно так же знакомый нам почтительный сын.
Моррель, Дебрэ и Шато-Рено разговаривали между собой: они поглядывали то на отца, то на сына и, естественно, задерживались на этом последнем, тщательнейшим образом изучая его.
– Кавальканти! – проговорил Дебрэ.
– Звучное имя, черт побери! – сказал Моррель.
– Да, – сказал Шато-Рено, – это верно. Итальянцы именуют себя хорошо, но одеваются плохо.
– Вы придираетесь, Шато-Рено, – возразил Дебрэ, – его костюм отлично сшит и совсем новый.
– Именно это мне и не нравится. У этого господина вид, будто он сегодня в первый раз оделся.
– Кто такие эти господа? – спросил Данглар у Монте-Кристо.
– Вы же слышали: Кавальканти.
– Это только имя, оно ничего мне не говорит.
– Да, вы ведь не разбираетесь в нашей итальянской знати; сказать «Кавальканти» – значит сказать «вельможа».
– Крупное состояние? – спросил банкир.
– Сказочное.
– Что они делают?
– Безуспешно стараются его прожить. Кстати, они аккредитованы на ваш банк, они сказали мне это, когда были у меня третьего дня. Я даже ради вас и пригласил их. Я вам их представлю.
– Мне кажется, они очень чисто говорят по-французски, – сказал Данглар.
– Сын воспитывался в каком-то коллеже на юге Франции, в Марселе или его окрестностях как будто. Сейчас он в совершенном восторге.
– От чего? – спросила баронесса.
– От француженок, сударыня. Он непременно хочет жениться на парижанке.
– Нечего сказать, остроумно придумал! – заявил Данглар, пожимая плечами.
Госпожа Данглар бросила на мужа взгляд, который в другое время предвещал бы бурю, но и на этот раз она смолчала.
– Барон сегодня как будто в очень мрачном настроении, – сказал Монте-Кристо г-же Данглар, – уж не хотят ли его сделать министром?
– Пока нет, насколько я знаю. Я скорее склонна думать, что он играл на бирже и проиграл, и теперь не знает, на ком сорвать досаду.
– Господин и госпожа де Вильфор! – возгласил Батистен.
Королевский прокурор с супругой вошли в комнату.
Вильфор, несмотря на все свое самообладание, был явно взволнован. Пожимая ему руку, Монте-Кристо заметил, что она дрожит.
«Положительно, только женщины умеют притворяться», – сказал себе Монте-Кристо, глядя на г-жу Данглар, которая улыбалась королевскому прокурору и целовалась с его женой.
После обмена приветствиями граф заметил, что Бертуччо, до того времени занятый в буфетной, проскользнул в маленькую гостиную, смежную с той, в которой находилось общество.
Он вышел к нему.
– Что вам нужно, Бертуччо? – спросил он.
– Ваше сиятельство не сказали мне, сколько будет гостей.
– Да, верно.
– Сколько приборов?
– Сосчитайте сами.
– Все уже в сборе, ваше сиятельство?
– Да.
Бертуччо заглянул в полуоткрытую дверь.
Монте-Кристо впился в него глазами.
– О боже! – воскликнул Бертуччо.
– В чем дело? – спросил граф.
– Эта женщина!.. Эта женщина!..
– Которая?
– Та, в белом платье и вся в бриллиантах… блондинка!..
– Госпожа Данглар?
– Я не знаю, как ее зовут. Но это она, сударь, это она!
– Кто «она»?
– Женщина из сада! Та, что была беременна! Та, что гуляла, поджидая… поджидая…
Бертуччо замолк, с раскрытым ртом, весь бледный; волосы у него стали дыбом.
– Поджидая кого?
Бертуччо молча показал пальцем на Вильфора, почти таким жестом, каким Макбет указывает на Банко.
– О боже, – прошептал он наконец. – Вы видите?
– Что? Кого?
– Его!
– Его? Господина королевского прокурора де Вильфора? Разумеется, я его вижу.
