– Послушай, постарайся пристроить меня к нему дедушкой, раз он этим занимается.
– Пожалуй, я поговорю с ним о тебе; а пока что ты будешь делать?
– Я?
– Да, ты.
– Очень мило, что ты беспокоишься об этом, – сказал Кадрусс.
– Мне кажется, – возразил Андреа, – раз ты интересуешься мною, я тоже имею право кое о чем спросить.
– Верно… Я сниму комнату в приличном доме, оденусь как следует, буду каждый день бриться и ходить в кафе читать газеты. По вечерам буду ходить в театр с какой-нибудь компанией клакеров. Вообще приму вид булочника, удалившегося на покой; я всегда мечтал об этом.
– Что ж, это хорошо. Если ты исполнишь свое намерение и будешь благоразумен, все пойдет чудесно.
– Посмотрите на этого Боссюэ!..[53] Ну, а ты кем станешь? Пэром Франции?
– Все возможно! – сказал Андреа.
– Майор Кавальканти, может быть, и пэр… но, к сожалению, наследственность в этом деле упразднена.
– Пожалуйста, без политики, Кадрусс!.. Ну вот, ты получил, что хотел, и мы приехали, а потому вылезай и исчезни.
– Ни в коем случае, милый друг!
– То есть как?
– Посуди сам, малыш; на голове красный платок, сапоги без подметок, никаких документов – и в кармане десять луидоров, не считая того, что там уже было; в общем, ровно двести франков. Да меня у заставы непременно арестуют! Чтобы оправдаться, я должен буду заявить, что это ты дал мне десять луидоров; начнутся дознание, следствие; узнают, что я покинул Тулон, ни у кого не спросясь, и меня погонят по этапу до самого Средиземного моря. И я снова стану просто номер сто шесть, и прощай мои мечты походить на булочника, удалившегося на покой! Ни в коем случае, сынок; я предпочитаю достойно жить в столице.
Андреа нахмурился; мнимый сын майора Кавальканти был, как он сам признался, очень упрям. Он остановил лошадь, быстро огляделся и, пока его взор пытливо скользил по сторонам, рука его точно ненароком опустилась в карман и нащупала курок карманного пистолета.
Но в то же время Кадрусс, ни на минуту не спускавший глаз со своего спутника, заложил руки за спину и тихонько раскрыл длинный испанский нож, который он на всякий случай всегда носил с собой.
Приятели явно были достойны друг друга и поняли это; Андреа мирно извлек руку из кармана и стал поглаживать свои рыжие усы.
– Наконец-то ты заживешь счастливо, дружище Кадрусс, – сказал он.
– Постараюсь сделать все возможное для этого, – ответил трактирщик с Гарского моста, снова складывая нож.
– Ладно, едем в Париж. Но как ты проедешь заставу, не вызывая подозрений? Мне кажется, в таком костюме ты еще больше рискуешь, сидя в экипаже, чем шагая пешком.
– Погоди, – сказал Кадрусс, – сейчас увидишь.
Он надел шляпу Андреа, накинул плащ с большим воротником, оставленный грумом в экипаже, и принял сосредоточенный вид, подобающий слуге из хорошего дома, когда хозяин сам правит лошадью.
– А я что же, так и поеду с непокрытой головой? – сказал Андреа.
– Эка важность! – фыркнул Кадрусс. – Сегодня такой ветер, что у тебя могла слететь шляпа.
– Ладно, – сказал Андреа. – Покончим с этим.
– Да кто ж тебе мешает? – сказал Кадрусс. – Не я, надеюсь?
– Шш… – прошептал Кавальканти.
Заставу миновали благополучно.
Доехав до первой улицы, Андреа остановил лошадь, и Кадрусс спрыгнул на землю.
– Позволь, – сказал Андреа, – а плащ, а моя шляпа?
– Ты же не хочешь, чтобы я простудился, – отвечал Кадрусс.
– А как же я?
– Ты молод, а я уже становлюсь стар; до свидания, Бенедетто!
И он исчез в переулке.
– Увы, – сказал со вздохом Андреа, – неужели на земле невозможно полное счастье?
VIII. Семейная сцена
Доехав до площади Людовика XV, молодые люди расстались: Моррель направился к бульварам, Шато-Рено – к мосту Революции, а Дебрэ поехал по набережной.
Моррель и Шато-Рено, по всей вероятности, вернулись к своим домашним очагам, как еще до сих пор говорят с трибуны Палаты в красиво построенных речах и на сцене театра улицы Ришелье в красиво написанных пьесах, но Дебрэ поступил иначе. У ворот Лувра он повернул налево, рысью пересек Карусельную площадь, направился по улице Сен-Рок, повернул на улицу Мишодьер и подъехал к дому Данглара как раз в ту минуту, когда ландо Вильфора, завезя его самого с женой в предместье Сент-Оноре, доставило домой баронессу.
Дебрэ, как свой человек в доме, первый въехал во двор, бросил поводья лакею, а сам вернулся к экипажу, помог г-же Данглар сойти и взял ее под руку, чтобы проводить в комнаты.
Как только ворота закрылись и баронесса вместе с Дебрэ очутились во дворе, он сказал:
– Что с вами, Эрмина? Почему вам стало дурно, когда граф рассказывал эту историю, или, вернее, эту сказку?
– Потому, что я вообще отвратительно себя чувствовала сегодня, мой друг, – ответила баронесса.
– Да нет же, Эрмина, – возразил Дебрэ, – я никогда этому не поверю. Наоборот, вы были прекрасно настроены, когда приехали к графу. Правда, господин Данглар был немного не в духе; но я ведь знаю, как мало вы обращаете внимания на его дурное настроение. Кто-то вас расстроил. Расскажите мне, в чем дело, вы же знаете, я не потерплю, чтобы вас обидели.
– Уверяю вас, Люсьен, вы ошибаетесь, – сказала г-жа Данглар, – все дело просто в самочувствии, как я вам сказала, да еще в дурном настроении, которое вы заметили и о котором я не считала нужным вам говорить.
Было очевидно, что г-жа Данглар находится во власти того нервного возбуждения, в котором женщины часто сами не отдают себе отчета, или же что она, как угадал Дебрэ, испытала какое-нибудь скрытое потрясение, в котором не хотела никому сознаться. Дебрэ, привыкший считаться с беспричинной нервозностью, как с одним из элементов женской натуры, перестал настаивать и решил ждать благоприятной минуты, когда можно будет снова задать этот вопрос или когда ей самой вздумается признаться.
У дверей своей спальни баронесса встретила мадемуазель Корнели, свою доверенную камеристку.
– Что делает моя дочь? – спросила г-жа Данглар.
– Весь вечер занималась, а потом легла, – ответила мадемуазель Корнели.
– Но, мне кажется, кто-то играет на рояле?
– Это играет мадемуазель д’Армильи, а мадемуазель Эжени лежит в постели.
– Хорошо, – сказала г-жа Данглар, – помогите мне раздеться.
Вошли в спальню, Дебрэ растянулся на широком диване, а г-жа Данглар вместе с мадемуазель Корнели прошла в свою уборную.
– Скажите, Люсьен, – спросила через дверь г-жа Данглар. – Эжени по-прежнему не желает с вами разговаривать?
– Не я один на это жалуюсь, сударыня, – сказал Люсьен, играя с собачкой баронессы; она признавала его за друга дома и всегда ласкалась к нему. – Помнится, я слышал на днях у вас, как Морсер сетовал, что не может добиться ни слова от своей невесты.
– Это верно, – сказала г-жа Данглар, – но я думаю, что скоро все изменится и Эжени явится к вам в кабинет.
– Ко мне в кабинет?
