– Слыхал о нем.
– Хорошее или дурное?
– И то и се.
– Черт возьми! А какое условие?
– Дать себе завязать глаза и снять повязку, только когда он сам скажет.
Франц старался прочесть по глазам Гаэтано, что кроется за этим предложением.
– Да, да, – отвечал тот, угадывая мысли Франца, – я и сам понимаю, что тут надо поразмыслить.
– А вы как поступили бы на моем месте?
– Мне-то нечего терять; я бы пошел.
– Вы приняли бы приглашение?
– Да, хотя бы только из любопытства.
– У него можно увидеть что-нибудь любопытное?
– Послушайте, – сказал Гаэтано, понижая голос, – не знаю только, правду ли говорят…
Он посмотрел по сторонам, не подслушивает ли кто.
– А что говорят?
– Говорят, что он живет в подземелье, рядом с которым дворец Питти ничего не стоит.
– Вы грезите? – сказал Франц, садясь.
– Нет, не грежу, – настаивал Гаэтано, – это сущая правда. Кама, рулевой «Святого Фердинанда», был там однажды и вышел оттуда совсем оторопелый; он говорит, что такие сокровища бывают только в сказках.
– Вот как! Да знаете ли вы, что такими словами вы заставите меня спуститься в пещеру Али-Бабы?
– Я повторяю вашей милости только то, что сам слышал.
– Так вы советуете мне согласиться?
– Этого я не говорю. Как вашей милости будет угодно. Не смею советовать в подобном случае.
Франц подумал немного, рассудил, что такой богач не станет гнаться за его несколькими тысячами франков, и, видя за всем этим только превосходный ужин, решил идти. Гаэтано пошел передать его ответ.
Но, как мы уже сказали, Франц был предусмотрителен, а потому хотел узнать как можно больше подробностей о своем странном и таинственном хозяине. Он обернулся к матросу, который во время его разговора с Гаэтано ощипывал куропаток с важным видом человека, гордящегося своими обязанностями, и спросил его, на чем прибыли эти люди, когда нигде не видно ни лодки, не сперонары, ни тартаны.
– Это меня не смущает, – отвечал матрос. – Я знаю их судно.
– И хорошее судно?
– Желаю такого же вашей милости, чтобы объехать кругом света.
– А оно большое?
– Да тонн на сто. Впрочем, это судно на любителя, яхта, как говорят англичане, но такая прочная, что выдержит любую непогоду.
– А где оно построено?
– Не знаю; должно быть, в Генуе.
– Каким же образом, – продолжал Франц, – атаман контрабандистов не боится заказывать себе яхту в генуэзском порту?
– Я не говорил, что хозяин яхты контрабандист, – отвечал матрос.
– Но Гаэтано как будто говорил.
– Гаэтано видел экипаж издали и ни с кем из них не разговаривал.
– Но если этот человек не атаман контрабандистов, то кто же он?
– Богатый вельможа и путешествует для своего удовольствия.
«Личность, по-видимому, весьма таинственная, – подумал Франц, – раз суждения о ней столь разноречивы».
– А как его зовут?
– Когда его об этом спрашивают, он отвечает, что его зовут Синдбад-мореход. Но мне сомнительно, чтобы это было его настоящее имя.
– Синдбад-мореход?
– Да.
– А где живет этот вельможа?
– На море.
– Откуда он?
– Не знаю.
– Видали вы его когда-нибудь?
– Случалось.
– Каков он собой?
– Ваша милость, сами увидите.
– А где он меня примет?
– Надо думать, в том самом подземном дворце, о котором говорил вам Гаэтано.
– И вы никогда не пытались проникнуть в этот заколдованный замок?
– Еще бы, ваша милость, – отвечал матрос, – и даже не раз; но все было напрасно; мы обыскали всю пещеру и нигде не нашли даже самого узенького хода. К тому же, говорят, дверь отпирается не ключом, а волшебным словом.
– Положительно, – прошептал Франц, – я попал в сказку из «Тысячи и одной ночи».
– Его милость ждет вас, – произнес за его спиной голос, в котором он узнал голос часового.
Его сопровождали два матроса из экипажа яхты.
Франц вместо ответа вынул из кармана носовой платок и подал его часовому.
Ему молча завязали глаза и весьма тщательно – они явно опасались какого-нибудь обмана с его стороны; после этого ему предложили поклясться, что он ни в коем случае не будет пытаться снять повязку.
Франц поклялся.
Тогда матросы взяли его под руки и повели, а часовой пошел вперед.
Шагов через тридцать, по соблазнительному запаху козленка, он догадался, что его ведут мимо бивака, потом его провели еще шагов пятьдесят, по-видимому, в том направлении, в котором Гаэтано запретили идти; теперь этот запрет стал ему понятен. Вскоре, по изменившемуся воздуху, Франц понял, что вошел в подземелье. После нескольких секунд ходьбы он услышал легкий треск, и на него повеяло благоухающим теплом; наконец, он почувствовал, что ноги его ступают по пышному мягкому ковру; проводники выпустили его руки. Настала тишина, и чей-то голос произнес на безукоризненном французском языке, хоть и с иностранным выговором:
– Милости прошу, теперь вы можете снять повязку.
Разумеется, Франц не заставил просить себя дважды; он снял платок и увидел перед собой человека лет сорока, в тунисском костюме, то есть в красной шапочке с голубой шелковой кисточкой, в черной суконной, сплошь расшитой золотом куртке, в широких ярко-красных шароварах, такого же цвета гетрах, расшитых, как и куртка, золотом, и в желтых туфлях; поясом ему служила богатая кашемировая шаль, за которую был заткнут маленький кривой кинжал.
Несмотря на мертвенную бледность, лицо его поражало красотой; глаза были живые и пронзительные; прямая линия носа, почти сливающаяся со лбом, напоминала о чистоте греческого типа; а зубы, белые, как жемчуг, в обрамлении черных, как смоль, усов, ослепительно сверкали.
Но бледность этого лица была неестественна; словно этот человек долгие годы провел в могиле, и краски жизни уже не могли вернуться к нему.
Он был не очень высок ростом, но хорошо сложен, и, как у всех южан, руки и ноги у него были маленькие.
Но что больше всего поразило Франца, принявшего рассказ Гаэтано за басню, так это роскошь обстановки.
Вся комната была обтянута алым турецким шелком, затканным золотыми цветами. В углублении стоял
