— Это просто пуговица.
Хотели уже бросить копать на этом кургане, как вдруг стали попадаться кости. Я тоже вытащил кость, и сотрудник определил, что это лошадиная берцовая. Костей набралось порядочная куча, как вдруг подходит человек пять парней и спрашивают:
— А разрешение копать у вас есть?
— Конечно, есть, — отвечают сотрудники.
Показали им разрешение, но крестьяне говорят:
— Мы не можем дозволить, потому вы копаете клады, а земля перхушковская окружная. Нет таких ваших прав на нашей земле копать.
Долго спорили и ругались, пока не стали грозить, что соберут все Перхушково и нас прогонят. Тогда один из сотрудников говорит:
— Давайте вместе копать, нас вон семнадцать человек, и все с лопатами, и вам лопаты дадут. Все золото, что найдем, — ваше, а остальное — наше. А не хотите — зовите все Перхушково.
Парни посовещались между собой, да, видно, им не хотелось делиться со всеми. Взялись они за лопаты и принялись копать вместе с нами. Только я заметил, что они копают как-то все больше в сторону, а не там, где мы. Им сотрудники несколько раз говорили, но они — все по-своему. А в нашем месте все кости да кости попадаются.
— Странная вещь, — говорит один из сотрудников, — никогда ни в одном из курганов не обнаруживалось столько костей животных.
Парни копали, в общем, недолго: с полчаса. Потом побросали лопаты и пошли. Один, когда уходил, спрашивает:
— А на что вам кости?
— Кости нас тоже интересуют, — говорят сотрудники. — По костям можно узнать, когда возник этот курган, да и многое можно узнать.
— Дык идите тогда вон на ту луговину, — сказал парень. — Здесь одни лошади закопаны, а там и коровы есть.
— Какие такие лошади? — спрашивают сотрудники.
— А это лет десять назад был скотий мор, — отвечает парень. — Так и здесь зарывали и на луговине. Только там больше.
Так нам и пришлось переходить на другой курган. А там, сколько ни рыли, — нашли один царский пятиалтынный.
Сотрудники говорят, что была какая-то ошибка в музейном плане: не те курганы помечены. А по- моему, сначала нужно было у крестьян разузнать, а потом уж копать.
Школа начинает оживляться: появляется все больше и больше ребят.
Между прочим, приехал и Сережка Блинов. У нас с ним вышел крупный разговор.
— Я окончательно решил, — говорит Сережка, — произвести в школе революцию. Всем известно, что наши шкрабы не соответствуют своему назначению. Нужен здоровый и живой дух, а не та мертвечина, которой нас кормят.
— Не знаю, — отвечаю, — думаю, что это будет не по-ленински. Учиться нужно и как можно скорей поступать в вузы.
— А ты, я слышал, — говорит Сережка, — в примерные мальчики записался?
Тут я страшно обозлился, и мы с ним разругались.
А сейчас папанька ко мне опять прилез с Зин-Палной.
— А сапожничиха Чикина по соседям болтает, будто ей не полностью пособие выдают.
— Удерживают, наверное, какие-нибудь проценты, — сказал я.
— Нет, — говорит папанька. — Это быдто бы на содержание идет на Алешкино — вашей заведующей. Так сапожничиха болтает, что она и сама сумеет Алешку одеть, обуть, накормить, ежели ей пособие идти будет полностью.
— Да ведь это — полная буза, папанька! Говорил я тебе и сейчас говорю, что Зинаида Павловна ни копейки не возьмет.
— Так-то оно так, а все же — поди заткни ей рот. Она и до суда грозится довести.
Вот еще дура неотесанная!
В школе словно бомба разорвалась: это приехал инспектор. Так как конец июля, то собралось больше половины всей школы. Сегодня как раз предполагалась общая прогулка в загородный лес, но вместо этого произошло общее собрание с инспектором.
Инспектор начал с того, что объявил всем о всеобщей ревизии всей школы, причем в ревизии должен принять участие представитель как от шкрабов, так и от ребят. Мы долго кричали, но большинство было за Сережку Блинова, а от шкрабов вошла почему-то Елникитка.
Среди ребят сейчас же распространился слух — я уже не знаю, откуда он там явился, — что на нашу школу был подан донос и что будто бы в этом доносе говорится, что у школы буржуазный уклон и что шкрабы не соответствуют своему назначению. Я страшно возмутился, но часть ребят стала между собой перешептываться, среди них был младший брат Сережки — Гришка Блинов. Я сейчас же направил кое-кого к этим шептунам: через пять минут узнал, что в случае расследования они хотят заявить на шкрабов разные несправедливости, что будто бы наши шкрабы держат себя как педагоги старой школы. Я начал громко агитировать за противоположное, но большинство ребят не примыкало ни ко мне, ни к ним, а держалось выжидательно.
Гришка Блинов засыпался по обществоведению, математике и русскому языку и поэтому остался на второй год во второй группе.
Ревизионная комиссия заседает в учительской. Конечно, нам ничего не говорят, а Сережка Блинов держится так, словно только объелся пшой. В партии Гришки Блинова народу прибавилось, а у меня осталось все столько же. Когда я проходил мимо аудитории, то заглянул туда и увидел, что там сидят Сильва и Володька Шмерц вдвоем. Я хотел было их спросить, за кого они, за меня или Гришку Блинова, но потом оставил их в покое. Потом, когда отошел уже несколько шагов, вспомнил, что раньше во всех таких затруднительных случаях Сильва была моим верным товарищем и помощником, а теперь мне опереться не на кого. Мне стало очень горько и обидно, потому что перед Сильвой я никогда ни в чем не был виноват, — не виноват и теперь. Я долго ходил по школьному двору, потом пошел домой, но нигде не мог найти себе места.
Что она могла в нем найти?
Был у Марии. Противно и противно.
Написал стихи, хотя это очень глупо.
Что это — хорошие стихи или плохие?
Инспектор вызывал кое-кого из ребят и расспрашивал о взаимоотношениях с ребятами. Шкрабы все эти дни ходят страшно взволнованные. Приехал Никпетож, стал меня расспрашивать, а я не умел ничего ему толком рассказать, потому что у меня голова другим занята.
— Это возмутительно, — сказал Никпетож, — что инспектор поступает таким образом. Он должен был
