именно мою любовь и именно к моей маме... – Генрих немного подумал, а затем, как бы смакуя и углубляя значение сказанного, закончил фразу: – Вике – Виктории Марковне... Правда, ту любовь я потерял... – Ученый задумался.
Сергей, спокойно вышагивая по проблескам замерзшей травы, взял короткий тайм-аут. Генрих в уме насчитал тридцать шагов, прежде чем Сергей заговорил вновь:
– Знаешь, друг мой, потери – это не то, что мы думаем. Любить – значит желать любимому человеку покоя или, если хочешь, комфорта. К сожалению, не все находят гармонию в этом состоянии. Кому-то хорошо в стриптиз-клубе, а кто-то может отдыхать, только выпрыгнув с парашютом из вертолета с высоты четыре тысячи метров... И ощущение потери у всех разное: для кого-то потерять – значит проститься с жизнью, для другого – найти новую, правильную дорогу, для третьего – великодушно отпустить, иногда простить...
– Порой вы говорите загадками, отец Сергей, – прервал Генрих. Очень уж ему хотелось объяснений.
– Скоро ты сам все поймешь, пока что расскажи мне о себе.
Они неспешно прогуливались и беседовали, как старые закадычные друзья. Точнее, теперь беседовал Генрих, отец Сергей кивал и внимательно слушал. Точно так же выслушивал своих пациентов Генрих...
Ученого будто прорвало – он рассказывал Сергею всю свою жизнь: о маме и дяде Мише Есине, об Эльфире и о том, как сделал открытие всей своей жизни; о пациентах и Арине; о Маше... Они уже давно сидели в маленьком деревянном домике отца Сергея.
Он не перебил Генриха ни разу. Кода тот закончил, священник положил ладонь на руку Генриха, полностью накрыв ее. Несколько мгновений голубовато-серые глаза Сергея будто впитывали в себя взгляд Генриха. Сергей начал говорить:
– Когда ты приходил ко мне в прошлый раз, я сказал тебе про твое открытие: ты сам сделал свой выбор и должен за него отвечать. Ты очень близко подошел к осуществлению миссии искусственного контроля естественного и гармоничного процесса. Потому к тебе и пришла эта барышня. Ты не понял, не уловил – она показала тебе путь к искуплению, назови это по-другому – избавление от «очага вины», если хочешь. Совершая после определенного времени любые поступки – хорошие или плохие, – она делала их с одной целью: найти своего ребенка или умереть. Ты думаешь, она поехала на войну, чтобы вымолить прощение? Нет, она искала смерти, оттого и осталась жива. Не пора! – Сергей чуть помолчал. – И не ей решать, – как-то отстраненно сказал он. – Не пора было, – повторил священник, чуть меняя формулировку. – У Генриха почему-то засосало под ложечкой, и ладони покрылись испариной. Ему срочно захотелось увидеть Машу.
– Подожди, успеешь, – снова прочитал его мысли Сергей. – Просто хочу, чтобы ты знал – она добилась всего, о чем мечтала почти всю сознательную жизнь. Добилась всего одновременно... Ей хорошо... Намного лучше. – Он замолчал, предоставив возможность Генриху проанализировать сказанное. – Теперь иди. Не забудь, что она-то как раз полностью искупила все свои грехи и ошибки, на ней нет ни единого темного пятна. И к тебе она пришла для того, чтобы ты понял, кто все решает.
– Но как, каким образом я могу это понять?
– Иди к ней, и все поймешь.
Генрих неуверенно встал и, тревожно взглянув на часы, подумал, что сон Маши затянулся. Он проговорил с Сергеем более двух часов, следовательно, ушел около трех часов назад. Почувствовав неладное, ученый через несколько секунд преодолел расстояние между столовой и каморкой, где спала Мария.
Покой
Итак, живет ли тело без души – ясно только в отношении так называемой биологической жизни. А вот душа без тела живет. Или живет то, что может быть соотнесено с понятием души.
Она лежала неестественно прямо, вытянув руки по швам, – совсем не так, как застал Генрих, проснувшись утром. Лицо, все такое же бледное, даже еще бледнее, было озарено невероятно счастливой, легкой, какой-то неземной улыбкой, губы были почти белыми и, казалось, слились по цвету с лицом. Он легонько дотронулся пальцами до них. Они были холодны и безответны... Генрих в изнеможении опустился на колени и опустил голову на Машино плечо. Ему показалось, что она чуть пошевелилась, и он хотел было в порыве растрясти ее, чтобы она очнулась от этого глупого, нелепого сна, который не входил в его планы, нарушая все законы справедливости... – Не тревожь ее, попрощайся, – донесся, как в тумане, голос Сергея. Ученый не помнил, сколько времени прошло, до того как огромная и тяжелая ладонь священника (так ему показалось) легла на его плечо.
Он поднял голову и беспомощно уставился на Сергея, тот заметил, что на висках среди темных кудрей явно проявились две белоснежные пряди. Темные глаза ученого были сухими, только на щеках засохли два соленых ручейка скупых слез прощания... Или потери? Той самой, о которой говорил отец Сергей: когда надо отпустить, если хочешь, чтобы тому, кого любишь, было хорошо?.. Генрих никак не мог подумать, что отпустить можно и так... Вернее, раньше он не смог бы подумать, а сейчас внутри у него зародилось и будто росло какоето странное чувство: душа была исполнена светлой, глубокой, спокойной грусти, которая, казалось, обволакивала вселенную. В этом облаке будто можно было утонуть и раствориться, это и была та самая настоящая печаль безысходного понимания необратимости.
– Ей правда теперь лучше? – спросил он у Сергея.
– Не сомневайся, – ответил Сергей.
– Что же мне теперь делать? – неуверенно произнес гений.
– Как что? Ехать. Сам знаешь куда. Здесь ты точно больше никому не поможешь. Поезжай, я все сделаю сам. В тебе ее тело точно не нуждается. А душа... Во всяком случае, не сейчас.
Сергей перекрестил вслед уходящего Генриха. Тот шел и не верил, что с момента приезда в монастырь прошло менее суток.
Поезд
А вера в Бога ко мне пришла после всего пережитого. Настоящая вера.
Поезд Москва – Ростов отправлялся с платформы Казанского. На перроне всего-то и было что пара облезлых дворняг в надежде на подачку из поездных объедков и прислонившийся к столбу бородатый побирушка с доисторическим деревянным протезом вместо одной ноги. Несмотря на потрепанный и убогий вид, бородач с большим достоинством курил красное «Мальборо», изо всех сил пытаясь привлечь внимание одинокого мужика с кучерявой темной шевелюрой, прочерченной двумя ровными седыми прядями, светящимися карими глазами в очках, уверенно сидящих на горбатой переносице. В руках у мужика была небольшая потрепанная дорожная сумка остаточного красного цвета, которую можно было смело выбрасывать на помойку. Бродяга подумал: «Надо же, прямо на черта похож. Но не таких видали, ишь, разодетый какой, а дырявую сумку взял для отвода глаз! Больно нынче все хитрые стали...» Нищий собрался было затянуть свою присказку на тему: «Подайте безродному...» Когда очкарик посмотрел на бродягу, тому вдруг стало неуютно.
Слишком грустным и пронзительным, как рентген проникающим внутрь, был взгляд этого нестарого и вроде холеного, мужика. «Ну его к черту, может, блаженный какой!» – решил про себя побирушка и,
