вверх. Вдруг из штурманской кабины командирской машины вырвался сноп пламени и что-то огненное проскочило мимо Русанова. Свой пулемет захлебнулся на длинной очереди, а над головой, выше метров на пятьдесят, проскочил «мессершмитт».
— Что там? — спросил Русанов.
— Кто-то из переднего звена выстрелил сигнальной ракетой. Вторая пара «мессеров» не разобралась, в чем дело, и сразу вышла из атаки. Испугались, наверно. Не видел, кто стрелял?
— Стрелял штурман эскадрильи. Пулемет у него вверх смотрит. Наверное, ранен. Видишь, придумал что. Нагнал на немцев страху.
— Где там фрицы?
— Ушли. Думаю, что у них горючее кончилось, а то бы они нас так просто не отпустили.
Русанов осмотрелся: все идут домой! И если нет серьезных повреждений, то утром «кони» будут накормлены, вымыты и снова начинены бомбами. За ночь инженер полка, техники и механики залатают пробоины.
И опять мысль: как там командир? Что случилось со штурманом?…
Наконечный распустил группу на посадку и стал ждать, пока вся группа сядет… Когда сел пятый самолет, он поставил кран шасси на выпуск Зашипел воздух, и шасси вышло. Это была уже победа. Решил, что будет садиться без посадочных закрылков… Вдруг перебиты их тяги, тогда при выпуске закрылков — это верная смерть… А без них есть шансы на благополучную посадку.
Вот и предпосадочная прямая: скорость поменьше. Машина слушается. Еще поменьше… Хорошо… Теперь подпустить машину поближе к земле…
Управлять было непривычно. Ручка управления в стороне, мешала левая нога.
Но вот земля. Мотор выключен.
Что будет дальше?
Бежим…
Стоим!
Живем…
К самолету бежали техники и механики, обгоняя их, на большой скорости торопилась санитарная машина.
Теперь надо помочь штурману.
Наконечный быстро расстегнул привязные ремни, которыми крепко притянул себя к сиденью перед посадкой, сбросил прямо в кабине парашют и выскочил из кабины на крыло. Встал на подножку, которой обычно пользуется штурман, когда садится в самолет, и через круглый плексигласовый колпак турельной пулеметной установки заглянул в кабину штурмана.
На летчика снизу вверх смотрели радостно-виноватые глаза человека, который был рад тому, что он жив, на своей земле, и одновременно чувствовал какую-то только ему известную неловкость, что ранен и этим доставил командиру лишние волнения и хлопоты.
Подбежали люди, сразу нырнули под самолет, к нижнему люку кабины штурмана, и открыли его.
Теперь Наконечный мог только смотреть и управлять желающими быстрее помочь.
Главным сейчас был полковой врач Иван Ефимович Ведров. Прошло несколько минут — и штурман лежал уже на носилках в стороне от самолета, около санитарной машины.
Техники и механики, оказав посильную помощь, подчиняясь неписаному закону этики, отошли от носилок и оставили командира, врача и раненого одних с их делами и заботами.
Наконечный молча присел у носилок, закурил папиросу и дал затянуться штурману. По очереди затягиваясь пахучим дымом, оба молчали.
— Василий Николаевич, извини, что плохо получилось, — заговорил Наконечный, — не увернулся.
— Гавриил Александрович, не то говоришь. Тут твоей вины нет. А на войне все может быть. Да я и не думаю, что надолго это. Что там, Иван Ефимович?
— Что? А все то же. Руки, ноги на месте, кости целы. Если не будет непредвиденных осложнений, заживет. Летать будешь.
— Спасибо, Ефимович. Обрадовал. — На лице штурмана появилось слабое подобие улыбки. — Мне теперь не только за других, но и за себя с фашистами рассчитаться надо. Лечи меня быстрее, дорогой! В госпиталь-то не будешь отправлять?
— Наверное, нет. Хватит уж разговоров! Поехали. В лазарете виднее будет, что с тобой делать.
— Ехать так ехать. Что-то зябко очень стало. Это так должно быть, что ли?
— Должно! Должно! Еще не так может быть, — проворчал Ведров.
— Николаевич, поехали, — сказал Наконечный. — Я к летчикам, а ты в лазарет. Утречком к тебе загляну. Если спать будешь, то будить не стану. Потом увидимся.
Когда носилки взяли на руки два дюжих красноармейца, Наконечный быстро наклонился к штурману, неловко поцеловал, все равно что боднул в щеку.
— Давай поправляйся…
Машина тронулась.
Наконечный шел на КП эскадрильи, восстанавливая в памяти детали только что проведенного вылета. А рядом жила совершенно самостоятельная мысль, высвечивающая прошлые бои и оборвавшиеся человеческие жизни. «Сколько бескровных ран перенесло мое командирское сердце. Каким бы тяжелым бой ни был, оно никогда не примирится с тем, что кого-то ранили, кого-то убили. И, наверное, никто не может избавиться от чувства собственной вины за страдания и смерть товарища».
Вид крови всегда волнует сердце.
Но кровь человека, с которым ты только что был в бою, разделял с ним одну судьбу, едиными усилиями с которым ты только что выполнял боевую задачу, волнует и тревожит особенно остро. Нельзя при этом избавиться и от ощущения чего-то несделанного, от постоянного стремления найти свою или чужую ошибку, которая не позволила опередить врага в действиях и привела к жертвам.
…Прилетевшие с боевого задания собрались у палатки эскадрильи. Командир принял доклады у экипажей о состоянии самолетов, о том, что они видели в полете. Спросил у каждого его мнение о проведенном бое. Выводы летчиков и штурманов совпадали: маневрирование звена с фланга на фланг позволило лучше использовать групповой огонь штурманских пулеметов для отражения атак врага. Итог же боя говорил сам за себя: свои самолеты были сохранены, а немцы потеряли один истребитель.
Наконечный был доволен единодушием в оценке боя и действиями своего заместителя. Мнение летавших совпадало с его оценкой. Единство выводов говорило и о том, что его подчиненные уже могли думать и видеть в бою — это была военная зрелость. Командирское самолюбие было удовлетворено. Наконечный не был эгоистом. Он сейчас с благодарностью смотрел на замполита Чумакова, на Русанова, которые помогали ему обучать и воспитывать подчиненных ему людей.
Хотелось выразить свою радость и благодарность этим людям в каких-то словах. Беспокоило только одно — чтобы они не прозвучали банально.
— Будем заканчивать разбор. За вылет и стойкость спасибо. Запомните, что и ракетница в бою может показаться врагу страшным оружием. Молодцы. А тебе, Афанасий Михайлович, за действия и сообразительность моя личная и командирская благодарность. Очень ты нас сегодня выручил.
Русанову стало неловко от похвалы. Он покраснел:
— Ладно уж, командир, это ведь работа!
— Вот-вот, за работу с умом и благодарю, и ставлю всем в пример.
…Уже совсем стемнело, когда Осипова с Носовым вызвали к Русанову. Комэск был не один.
— Вот что, уважаемые командиры. Лейтенант Носов назначается штурманом эскадрильи, а к тебе, Осипов, в экипаж штурманом приходит лейтенант Червинов. Вот знакомьтесь… Он из первой эскадрильи. Там лейтенант Ловкачев не подготовлен к боевым вылетам. Двоих вдали от войны держать не положено. Вообще-то вы знакомы. Только летать вместе не приходилось… Приказ сейчас в штабе полка оформляется…
Носов и Осипов растерянно посмотрели друг на друга. Русанов, поняв их состояние, замолчал. Затянувшуюся паузу нарушил Носов:
