Слуга покачал головой:
– С первого взгляда ничего больше не скажешь.
– Спасибо.
Он ушел через ту же дверь, но я еще немного подождал, прежде чем выйти к Сархаддону, который спокойно стоял под световым люком в сутане инквизитора – однако в белой с красным, а не белой с черным.
Когда я вышел, Сархаддон повернулся и посмотрел на меня из-под малинового капюшона.
– Катан! – только и произнес он.
Я остановился в нескольких шагах от инквизитора.
– Что бы ты там ни хотел сказать, говори сейчас, пока мое терпение не иссякло, – велел я, скрывая за холодностью свой гнев. Как он смеет стоять здесь и приветствовать меня так, будто мы старые друзья, разлученные обстоятельствами?
– Ты за многое должен простить меня, Катан, – начал Сархаддон. – Но…
– Ни о каком прощении не можетбыть и речи, Сархаддон, – перебил я сурово. – Я не забыл и никогда не забуду. И никакие твои уловки не скроют того, чем ты стал: бездумным фанатиком своей извращенной веры. Если тебя кто-то послал обратить меня, то не трать зря слов.
– Я бы не стал так радикально недооценивать твой ум. Однако ты далеко скатился, Катан.
– Ты мне помог – костром и сожженными еретиками. Послушай себя, Сархаддон. Я отлично помню, что ты говорил о сторонниках жесткого курса, фундаменталистах, и как язвительно ты отзывался о них. Сколько времени тебе потребовалось, чтобы поменять убеждения? Год? Или только несколько дней, когда ты понял, куда дует ветер, и вскочил на подножку Лечеззарова фургона?
Я хотел знать, что случилось. Что они сделали, чтобы превратить его в фанатика? Или в нем изначально жил фанатизм, и человек, которого я знал в том путешествии, все время был только маской?
– Ты забываешь. – Он откинул капюшон, и меня потрясло то, каким изможденным и искаженным стало его лицо, словно из него выкачали весь интерес к жизни и заменили… чем? Сархаддон был единственным инквизитором, которого я знал до того, как он им стал. Его нынешнее лицо не походило на лицо человека, для кого сама жизнь стала мертвым грузом, оно больше напоминало… лицо наркомана? Одержимого? И того, и другого, если подумать. – В отличие от тебя, у меня не было выбора. Меня отправили в семинарию, отрезали от мира почти на год. Я изучал теологию под руководством самых блестящих умов, с которыми мне доводилось встречаться, и я понял, почему мир имеет одну Веру, почему должно оставаться верным той Вере. Каждый из тех отцов в семинарии мог стать ведущим светилом в Великой библиотеке, но они осознали, что теология больше, чем просто сухие формулы, повторяемые в молитве. Так мало людей истинно веруют, Катан, так много видят только ритуал и церемонию.
Я уставился на Сархаддона, удивленный эмоцией в его голосе, как будто ее тоже должны были выкачать из него. Однако жрецам не надо было этого делать, потому что ненависть такое же сильное орудие, как любовь, и даже более полезное с инквизиторской точки зрения. Знал ли Сархаддон, что такое любовь? Я задавал себе этот вопрос, хотя мой собственный опыт вряд ли делал меня экспертом.
– Наши с тобой пути отразились как в зеркале. На той манте Этла послала тебя одной дорогой, а меня другой, но то, что случилось с нами в том году, было во многом одним и тем же. Ты бы тоже приехал в Священный город, если бы не Равенна. Фактически она помешала дважды.
Та манта. «Пэкла», корабль, который вез нас из Фарассы в Танет, но был перехвачен Этлой и «Призрачной Звездой». Поскольку мы узнали Этлу, ей пришлось заставить нас молчать, обязав Сархаддона хранить молчание, а меня – провести год в Цитадели. То была идея Равенны, и в присутствии ректора Цитадели, Юкмадория, Этле ничего не оставалось, кроме как согласиться.
– Этла не хотела полагаться ни на мое молчание, ни на твое. Ты должен был присоединиться ко мне, но вмешались еретики и увезли тебя на свой остров.
Ошеломленный, я молча стоял, неуверенно глядя на Сархаддона. Нас с Палатиной похитили в конце нашего пребывания в Танете. Мы думали, что нашими похитителями были люди Фо-рита – или нет? Или то была просто уловка, чтобы представить дело так, будто Палатина, тогда секретарь Гамилькара, оказалась мишенью очередного бессмысленного нападения в междоусобице между Великими домами?
Если Сархаддон говорит правду – а я вынужден был признать, что его слова имели смысл, – то похитителями были сакри, которым приказали доставить меня в Священный город. Нет ничего необычного в том, чтобы наследник клана или Дома провел год под религиозной дисциплиной, а из Священного города мне было бы не убежать. Но Равенна вместе с двумя членами экипажа «Призрачной Звезды» следовала замной и вовремя вмешалась.
– Прежде чем ты снова назовешь меня фанатиком, Катан, посмотри на себя, – тихо сказал Сархаддон. – Пока я был в Священном городе, я изменил свои взгляды, я понял, насколько это важно, чтобы была одна Вера по всему миру. А ты прошел через то же самое, но наоборот.
– Это неправда, – машинально возразил я. – Они показали мне, что натворила Сфера за столетия.
– Ты говоришь, ~что мой ум зашорен, но твой зашорен не меньше. – В голосе Сархаддона не было ни злобы, ни грубости. – Во время того плавания твое мнение о Сфере изменилось, но ты все еще думал, что по сути это – сила добра. Теперь ты дал обет ее уничтожить. Это не такой же экстремизм?
– Разве я пытался тебя убить? – резко спросил я. – Твоя логика и твои слова прекрасны, но как насчет твоих поступков?
– Мидий, Лексан и я – мы все пытались отговорить Этлу от осуждения тебя на казнь. ПОДУМАЙ, Катан! Что бы выгадал Лексан от твоей смерти? Твой отец объявил бы ему вендетту, и когда Моритан выздоровел бы, Лексану пришел бы конец. Он хотел уничтожить Лепидор как клан, как своего соперника, а не вызвать кровную вражду, которая могла бы привести к междоусобице.
– Как ты смеешь заявлять такое! – Я почти закричал на Сархаддона, выведенный из себя его невероятным высокомерием, чудовищностью его лжи. – Ты говоришь, что не принимал в этом никакого участия, что не собирался убивать того апелага, Текрея, если бы бой не прекратился, не собирался поджигать костер? Ты недостоин даже презрения, если ты именно это пытаешься утверждать.
