Записки для моего праправнука (сборник)

обидно.

Посмотрите-ка, о чем толкуют: выдумали какое-то слово: народность. Что оно такое значит — и не поймешь; по-нашему, по-старинному известно, что такое называется народом: мужичье, — больше ничего. Вот об нем-то и вся забота. Необходим-де, говорят, народный, т. е. мужицкий театр! Да кто же из порядочных людей туда поедет? да и на что мужику театр? Было бы ему заведение под елкою, да пожалуй паяцы, да качели, на масленице — с него и будет; да он ничего другого и не желает. Но видите, здесь какой умысел; это, говорят, ему не токма что в забаву, а чтобы возвысить его, облагородить — вон оно куда пошло! чтобы он и грамоту разумел, и были бы у него благородные утехи — так все на это и бьют… Видимо, хотят мужиков облагородить, а нас-то что же, в отставку что ли? Ничего не понимаю.

Однако, при случае, мы также за себя постоим; вот позвольте, ваше сиятельство, потешить вас курьезом. На днях объявляют концерт, и что будет на нем играться народная, т. е. мужицкая опера, Рогнеда там какая-то, о которой никто из нас и не слыхивал; — да еще объявляют, что будут петь о широкой масленице, да наигрывать гопака. И статейку об этом изложили, что-де сочинитель музыки такой-сякой, — и настоящий-то русский, и отечественный, и так сказать, в некотором смысле, слава наших дней, что тут какое-то событие и много, много такого, чего бы, кажется, и о Кузьме Петровиче нельзя было написать. Подписал какой-то Тихоныч, должно быть, из вольноотпущенных.

Читают мне эту статейку после обеда; я со смеху помираю, вы изволите знать, что я музыку совсем не люблю, а тут еще какая-то отечественная, народная; по-моему, музыка так себе, пустошь, никакого сюжета нет. Вот другое дело, наезжают к нам Фалынолини, Каркалини, Мяулини, — тогда знаешь наверное, что приедут в театр и Кузьма Петрович, и князь Петр Ильич, и Сергей Сергеич, и Амфиса Ниловна, тогда как не ехать! Все своя благородная компания, да и устроено это бывает иначе. Вот на днях Амфиса Ниловна заявила нам, что у ней будет музыкальный вечер для какого-то ее протеже, что она хочет покровительствовать искусству, и чтобы мы брали билеты. Для Амфисы Ниловны мы не прочь; берем билеты, приезжаем, смотрим; смазливый такой иностранец играет, не знаю право на чем, кажется на мышеловке, — да нам что нужды! Для нас столы расставлены, карты разложены, а вот и прекрасно! засели, болтаем, не церемонясь; музыка-то там гудит, гудит… а мы картами хлоп да хлоп. Скажу вашему сиятельству, чудеснейший вечер провели, давно так весело не было; должно честь отдать Амфисе Ниловне: мастерица распоряжаться.

Но я отбился от материи. Вот извольте видеть, читают мне эту задорную статейку, — и все эдак об отечественном, об высоком… у меня, признаюсь, на уме и один и два. Что, думаю, не следует ли ехать? Ведь нынче — кто их разберет — может, оно так и требуется; а вдруг увидят, все приехали, а меня-то и нет; пожалуй, заметят; нехорошо — повредить может. Я за советом к Кузьме Петровичу; вот говорю так и так, шумят больно, да и слова-то такие страшные: и отечественное, и родное, и высокое, и нужно нам себя перед другими краями заявить! Не следует ли нам показать, что вот-де мы одни всякое отечественное поддерживаем?

А Кузьма Петрович понахмурился, взял щепотку табаку, да и говорит таково толково: «а зачем нам мужицкую музыку поддерживать? ведь приказа нет, — так что ж нам соваться? пусть и идут те, для кого это написано, — наше дело сторона, да, кажется, и не благоприлично нам ехать масленичные песни да гопаки слушать. Уж были об этом толки: никто не поедет, ни Амфиса Ниловна, ни князь Петр Ильич, ни Сергей Сергеич, ни Хрюмины, ни Тугоуховские».

Так мы на слове и положили, и вышла умора. Сочинитель-то, говорят, всего больше рассчитывал на наши аристократические ложи; вот тут, думал он, и соберется что ни самый клёк. Не тут-то было! две трети, говорят, бельэтажа были пустехоньки. Знай наших! поддержали свое достоинство. Вперед наука! Не зазывай нас мужицкой музыкой, а уж коли хочешь нашего содействия, так подавай нам приличное нашему званию. Много мы потешились над этой проделкой.

Одно нехорошо: что было народа в театре, то указывало на ложи, да на смех нас поднимало, А сочинителю-то я хлопанье, и вызовы, и венки, словно на Именинном обеде у Кузьмы Петровича. Вот и извольте рассудить, ваше сиятельство, до какой степени развратилась нравственность публики! Приходят, видят, что нет ни Кузьмы Петровича, ни меня, ни Амфисы Ниловны, ни князя Петра Ильича, могли бы в толк взять, что если нас нет, так, стало быть, нечего и восхищаться; — так нет этого рассуждения; кажется, что, напротив, назло нам, еще сильнее восторгались, верно хотели нам указание сделать, да не на тех напали, никогда не уроним себя.

То одно огорчительно, матушка Марья Алексевна, что все это описывают да печатают; невежество, говорят, дикость, одно чванство пустое, дребедень, а один-то из выскочек не побоялся вот что припечатать: мужик, говорит, все мужик, пешком ли ходит, в карете ли ездит; тут надобно, говорит, другое, такое, сякое, возвышенное. Ну как это позволяют печатать? Да что говорить! Хоть бы писал какой-нибудь Тихоныч, а то из нашей же братьи туда же тянут.

А пора бы всему этому положить конец. Вот вы, матушка, ваше сиятельство, живете вы в Петербурге, видаете важных людей. Что бы им замолвить обо всем этом словечко, учинили бы какое-либо мероприятие! Тем более, что дело выходит наоборот здравому смыслу. Всех бы этих писак взять, да в кутузку, да тем и покончить.

Прекратя все сие, честь, имею именоваться вашего сиятельства нижайшим слугою

Павел Фамусов.

Письма

И.В. Киреевский — В.Ф. Одоевскому. <Вторая половина февраля 1845 г.>

Хотя мы несколько раз обещали друг другу переписываться, хотя никогда не держали своего обещания, однако, любезный друг Одоевский, ведь каждый из нас знает и про себя и про другого, что мы не писали оттого только, что собирались писать, и откладывали потому только, чтобы больше написать. Nous étions occupés à réculer, pour mieux sauter. — С’est l’occupation du moment. Nous marchions avec le siècle[160]. — Но теперь мне откладывать больше нельзя: кончено дело! Писать надобно сей час же для того, чтобы представить тебе 1-й № «Москвитянина». — Он покажет тебе, что я должен был из халата перерядиться в сюртук, из деревни переехать в Москву, от сохи взяться за перо, от моего конного завода перейти к скотному двору литературных баранов (где теперь падеж мыслей и стихов), из моего dolce far niente[161] перейти к il durissimo far molto[162], — и все это, само собою разумеется, не без надежд на твое участие и содействие. — Впрочем, я взял теперь покуда еще на пробу погодинского «Москвитянина».

— Я издам 3 книжки, и если окажется, что подписчиков достаточно для того, чтобы заплатить Погодинуизвестную сумму, тогда журнал останется у меня; если же подписчиков будет недостаточно, то он перейдет к прежнему владельцу. — Финансовые отношения мои не позволяют мне сделать иначе. — След<овательно>, от вас, моих друзей, зависит теперь: быть иль не быть мне журналистом. — Если вы примете участие в журнале, поддержите его при начале, украсите вашими именами, не пожалеете вложить в него хотя по одной, сочной, любопытной, живой статье, — тогда он пойдет, если не поддержите, тогда мало надежды; придется опять ехать в деревню, заглушать досаду литературной неудачи удовольствиями хозяйственных занятий. — Из чего явствует, что жду от тебя немедленной присылки чудесной, восхитительной статьи, или повести, или что Бог на сердце положит, и кроме того, надеюсь, что ты употребишь все возможные старания, чтобы доставить мне что-нибудь от к<нязя П. А.> Вяземского, к которому письмо у меня уже давно написано, тогда как другое было написано и к тебе, но не послано потому, что с тех пор переменились некоторые обстоятельства. — Твое участие в «Москвитянине» не нарушит твоего участия в «Отеч<ественных> зап<исках>». — Кажется, теперь читающая публика