можно сделать, что угодно, если постараться. Это затасканная фраза, но это правда.
Курт Дуссандер стал бледнеть прямо на глазах.
— Ты печатал снимки в агентстве, да, мальчик?
— Чего? — Тодд поглядел возмущенно и испуганно, потом с подозрением. — Нет, конечно, что я, дурак, что ли? У моего отца есть фотолаборатория. Я сам проявляю и печатаю снимки с девяти лет.
Дуссандер ничего не сказал, но у него слегка отлегло от сердца, и лицо снова стало приобретать живые краски.
Тодд протянул ему несколько блестящих снимков, неровные края которых выдавали их домашнее происхождение. Дуссандер просмотрел их в печальном молчании. Вот он сидит у окна в автобусе в центре города, спина прямая, со свежим номером газеты Джеймса Миченера «Сентенниал» в руках. Вот он на автобусной остановке на Девон-авеню с зонтом под мышкой, гордо подняв голову и напоминая Шарля де Голля в лучшие его годы. А здесь он стоит в очереди под навесом театра «Мажестик», прямой и молчаливый, сильно выделяющийся своей выправкой и ростом среди вальяжных подростков и бесцветных домохозяек в бигудях. Наконец, вот заглядывает в свой собственный почтовый ящик.
— Я боялся, что здесь меня засечете, — сказал Тодд, — это было очень рискованно. Я стоял напротив. Как жаль, что у меня не было «Минолты» с телеобъективом. Когда-нибудь… — сожалел он.
— У тебя, конечно же, была заготовлена история, на всякий случай.
— Я собирался спросить, не видели ли вы моей собаки. Так вот, когда я проявил пленку, то сравнил снимки вот с этим.
Он протянул Дуссандеру три ксерокопии фотографий. Дуссандер их видел раньше, и не раз. На первой он в своем кабинете в Патине; ее так отретушировали, что ничего не было видно, кроме него и нацистского флага на древке у стола. Вторая фотография была сделана в день его поступления на службу. На последней он пожимал руку Генриху Глюку, который подчинялся только самому Гиммлеру.
— Я тогда был уверен, но не мог разобрать, есть ли у вас заячья губа из-за ваших проклятых усов. И чтобы убедиться окончательно, раздобыл вот это, — сказал Тодд.
Он достал последний листок из конверта. Листок был сложен в несколько раз и загрязнился на сгибах. Уголки загнуты и стерты — такой становятся бумаги после долгого пребывания в карманах мальчишек, у которых всегда есть, чем заняться и куда пойти. Это была копия израильского объявления о розыске Курта Дуссандера. Держа листок в руках, Дуссандер подумал о трупах, которые не успокоились и не желают быть погребенными.
— Я снял ваши отпечатки пальцев, — сказал Тодд, улыбаясь, — а потом сравнил с теми, что на листе розыска.
Дуссандер от изумления открыл рот, а потом выругался по-немецки.
— Не может быть!
— Почему? Мама с папой подарили мне в прошлом году на Рождество набор для снятия отпечатков пальцев. Настоящий, а не игрушечный. Там порошок, три кисточки для трех разных поверхностей и специальная бумага, чтобы переводить отпечатки. Мои родители знают, что я хочу быть частным детективом, когда вырасту. Естественно, они думают, что я перерасту. — Он отмел эту идею безразличным пожатием плеч. — В книге рассказано все про линии, поля и точки похожести. Они называются сравнительные признаки. Нужно восемь таких признаков, чтобы отпечаток был принят судом. Так что однажды, когда вы были в кино, я пришел сюда, напылил порошок на почтовый ящик и дверную ручку и снял все отпечатки. Здорово, да?
Дуссандер молчал. Он сжимал подлокотники кресла, и его беззубый, провалившийся рот дрожал. Тодду это не нравилось. Казалось, старик вот-вот расплачется. А это уже было смешно. Кровавый изверг Патина в слезах? Скорее Шевроле обанкротится, или Макдональдс откажется от гамбургеров и станет продавать икру и трюфели.
— У меня два комплекта отпечатков. В одном из них нет ни одного похожего на те, что в розыске. Очевидно, это пальцы почтальона. Остальные — ваши. Я нашел больше восьми признаков. Нашел четырнадцать и отличных. — Он улыбнулся. — Вот так все и было.
— Ты — маленький ублюдок, — сказал Дуссандер, и на секунду его глаза опасно засверкали. Тодд опять ощутил страх, тот же-что и в прихожей. Потом Дуссандер снова откинулся назад.
— Кому ты рассказал?
— Никому.
— Даже этому другу? Этому Кони Пеглеру?
— Фокси. Фокси Пеглер. Нет, он трепло. Не сказал никому. Я никому не доверяю.
— И чего тебе надо? Денег? Здесь их у меня нет. Они-были в Южной Америке, ведь нет ничего более романтичного и в то же время более опасного, чем торговля наркотиками. Существует, вернее существовала, такая сеть из старых друзей в Бразилии, Парагвае и Санто-Доминго. Беглецы после войны. Я вошел в их круг и сколотил состояние на минералах и рудах — олово, медь, бокситы. А потом все изменилось. Национализм, антиамериканизм. Я уже было пересидел все эти перемены, когда вдруг напали на мой след. Беда никогда не приходит одна, парень, как кобели за сучкой во время течки. Дважды меня чуть не поймали. Я даже слышал однажды голоса этих еврейских выродков в соседней комнате. — Они повесили Эйхмана, — прошептал он. Рука его потянулась к затылку, а глаза округлились, как у ребенка, слушающего самую ужасную часть страшной сказки «Гензель и Гретель», а может «Синяя Борода». — Он был старик, не опасный ни для кого. Был вне политики. И все равно его повесили.
Тодд кивнул.
— В конце концов я обратился к единственным людям, кто мог помочь. Они помогали другим, а я не мог больше убегать.
— Вы поехали в Одессу? — нетерпеливо спросил Тодд.
— На Сицилию, — сухо сказал Дуссандер. И лицо Тодда опять потухло. — Все было в ажуре. Фальшивые документы, фальшивое прошлое. Ты не хочешь выпить, пацан?
— С удовольствием. У вас есть кока-кола?
— Кока-колы нет. — Он произносил «кёка».
— А молоко?
— Молоко есть, — Дуссандер прошел через арку в кухню. Зажглась длинная лампа дневного света. — Я сейчас живу на дивиденды от акций, — вернулся его голос. — Акции приобрел после войны на другое имя. Через один банк в штате Мэн, если хотите. Банкир, купивший их для меня, сел в тюрьму за убийство своей жены через год после того, как я их приобрел… странная иногда эта штука — жизнь, а, пацан?
Дверь холодильника открылась и закрылась.
— Сицилийские шакалы ничего не знали об этих акциях, — продолжал он. — Это сегодня они — повсюду, а в те годы ближе Бостона их было не найти. Если бы они узнали, отобрали б. Они бы отправили меня в Америку безо всего, голодать на пособие и талоны на питание.
Тодд услышал, как открылась дверь буфета, потом звук наливаемой в стакан жидкости.
— Немного «Дженерал Моторс», немного «Америкэн Телефон энд Телеграф», сто пятьдесят акций «Ревлона». Все по выбору банкира. Его звали Дуфресне, — я запомнил, потому что похоже на мое имя. Кажется, в женоубийстве он был не столь ловок, как в выборе нужных акций. Убийство в порыве страсти, мальчик. Это подтверждает только то, что все мужчины — ослы, умеющие читать.
Он вернулся в комнату, шаркая шлепанцами. В руках держал два зеленых пластиковых стакана, из тех, что иногда дают в виде премии на открытии бензоколонок. Заправил бак — получи бесплатно стакан. Дуссандер протянул стакан Тодду.
— Первые пять лет я жил в соответствии с портфелем акций, купленных этим Дуфресне. А потом продал акции «Даймонд Матч», чтобы купить вот этот дом и небольшой коттедж недалеко от Биг Сур. А потом инфляция. Спад. Я продал коттедж, потом одну за другой все акции, многие с фантастической прибылью. Я так жалел, что не купил тогда больше. Но думал, что хорошо защищен в других отношениях, эти акции были, как говорите вы, американцы, — авантюра. — Он присвистнул беззубым ртом и сжал пальцы.
Тодду стало скучно. Он сюда пришел не за тем, чтобы выслушивать, как Дуссандер скулит о своих деньгах или бормочет об акциях. У него и в мыслях не было шантажировать Дуссандера. Деньги? Зачем они ему? У него были деньги на карманные расходы, он разносил газеты. Если ему нужно было больше, чем
