сорока футов в диаметре, с трех сторон он граничил с густым подлеском, а с четвертой стороны дорогу закрывал бурелом из упавших деревьев, который выглядел зловещим и опасным. «Человек, который попытается продраться через этот бурелом, должен надеть стальные штаны», – подумал Луис. Поляна была переполнена надгробиями, сделанными из того, что смогли выпросить или позаимствовать дети – из досок от ящиков, просто деревянного лома, разрезанных банок – кусков белой жести. И, конечно, вид ограды из низких кустов и растущие в беспорядке деревья (которые боролись за жизненное пространство и солнечный свет), сам факт, что они специально посажены; то, что человек создал это, усиливало ощущение симметрии. Лес на заднем плане придавал кладбищу безумное очарование, но нехристианское, а языческое.
– Тут мило, – сказала Речел, но ее слова прозвучали так, словно она имела в виду совсем другое.
– Здорово! – закричала Элли.
Луис снял с плечей Гаджа, вытащил его из подвески, так, чтоб ребенок мог поползать самостоятельно, и с облегчением распрямил спину.
Элли перебегала от одной могилки к другой, охая над каждой. Луис последовал за ней, оставив малыша под присмотром Речел. Джад сел, скрестив ноги, прислонившись спиной к выступающему из земли камню, и закурил.
Луису показалось, что это место обладает некой упорядоченностью, планировкой; могилы располагались грубыми концентрическими кругами.
«Кот Смаки» – гласила одна из надписей. Видно, что писала рука ребенка, но написано было аккуратно. «Он был послушным», – а ниже: «1971 – 1974», пройдя вдоль внешнего круга, Луис подошел к обломку природного сланца с поблекшим, но хорошо разборчивым именем, написанным красной краской: «Кусун», а ниже такие строфы: «Кусун, Кусун – адский Фыркун. Пока он не умер, мы были счастливы».
– Кусун был коккер-спаниелем Десслеров, – объяснил Джад. Он вырыл небольшую ямку в земле пяткой ботинка и осторожно стряхнул туда пепел сигареты. – В прошлом году его переехала какая-то колымага. Ну как вам стишок?
– Ничего, – согласился Луис.
Некоторые из могил были украшены цветами, кое-где свежими, но по большей части старыми, а на некоторых могилах полностью сгнившими. Больше половины нарисованных краской и написанных карандашами надписей, которые пытался прочитать Луис, стерлись частично или полностью. Иные вообще нельзя было разобрать, и Луис решил, что их писали мелом или пастелью.
– Мам! – воскликнула Елена. – Здесь даже золотая рыбка похоронена! Подойди, посмотри!
– Я лучше постою здесь, – ответила Речел, и Луис взглянул на нее. Его жена стояла в одиночку за пределами внешнего круга и, казалось, ей неприятно было тут находиться. Луис подумал: «Даже здесь ей не по себе». Ей всегда было особенно тяжело, когда она оказывалась лицом к лицу с атрибутами Смерти (да и кто в таком случае чувствует себя совершенно свободно), и все из-за ее сестры. Сестра Речел умерла молодой: ее смерть оставила шрам в душе Речел, о котором Луис узнал сразу после свадьбы и который старался не задевать. Сестру Речел звали Зельдой, и умерла она от спинномозгового менингита. Она, видимо, долго и тяжело болела, а Речел была впечатлительным ребенком. Если Речел хотела забыть это, то Луис считал, что лучше не бередить рану.
Луис подмигнул ей, и Речел благодарно улыбнулась в ответ. Он посмотрел вверх. Они находились на естественной прогалине. Луис решил, что именно этим объясняется то, что тут так хорошо растет трава: она без помех впитывала тепло солнца. Тем не менее, траву нужно было поливать и тщательно о ней заботиться. Это значит бидоны воды, которые нужно тащить наверх, или индейские помпы, более тяжелые, чем Гадж, которого он с таким трудом дотащил сюда. Луис удивился: как странно, что дети так долго сохраняют это место. Собственные воспоминания о детском энтузиазме, подтвержденные общением с Элли, говорили, что такой энтузиазм сгорает словно газета – быстро.., страстно – слишком быстро для такого понятия, как Смерть.
Чем дальше, тем старше становились могилы домашних любимцев, все меньше и меньше надписей можно было разобрать, но те, что не уступили грубому натиску времени, уводили в прошлое. «Трикси, убитый на шоссе 15 сентября 1968 года». В одном из рядов стояла широкая доска, вогнанная глубоко в землю. От морозов и оттепелей ее покоробило и скривило на один бок, но Луис смог прочесть: «В память о Марте, нашей любимице-крольчихе, умершей 1 марта 1965 года». В следующем ряду было: «Генерал Паттион. Наш! Хороший! Пес! Умер в 1958 году». «Полинезия» (попугаиха, если Луис правильно запомнил рассказ своего Дулитла4), которая пронзительно прокричала свое последнее: «Поли хочет печенья» летом 1953 года. На могилах в следующих двух рядах ничего нельзя было прочитать, а потом все еще на большом расстоянии от центра, Луис прочитал грубо высеченную надпись на куске песчаника: «Ганнан – лучшая собака из всех, что когда-либо жили 1929 – 1939». Хотя песчаник был относительно мягким камнем (в результате, ныне надпись превратилась не более чем в тень), Луис обнаружил, что ему трудно представить себе те долгие часы, которые должен был провести здесь какой-то ребенок, пытаясь воспроизвести на камне эти слова. Такие глубокие чувства потрясли Луиса: дети для своих домашних любимцев сделали то, что не всякие сделают для родственника, и даже для своего ребенка, если тот умер рано.
– Господи, это все, должно быть, началось очень давно, – сказал Луис Джаду, подошедшему к нему. Джад кивнул.
– Идите сюда, Луис. Хочу кое-что вам показать.
Они подошли к третьему ряду от центра. Здесь концентрическое расположение могил, которое во внешних рядах казалось почти случайным, было совершенно очевидным. Джад остановился перед маленькой, упавшей надгробной доской. Осторожно, опустившись на колени, старик поправил надгробие.
– Тут когда-то были слова, – проговорил Джад. – Я нацарапал их сам, но они стерлись давным-давно. Я похоронил тут моего пса, Спота. Он умер от старости в 1914 году, в тот год, когда США ввязались в Первую Мировую.
Ошеломленный мыслью о том, что он находится на кладбище для животных, которое имеет более долгую историю, чем большинство кладбищ для людей, Луис пошел вперед, к центру, разглядывая надписи. Но ни одну из них нельзя было прочесть, многие надгробия попадали на землю. Одно из надгробий почти полностью скрылось в траве, и, когда Луис приподнял его от земли, донесся протестующий звук, похожий на тихий стон. Слепые жуки копошились на земле, которую Луис открыл солнечному Свету. Ощутив легкий холодок, Луис подумал: 'Вот те, кто живет у Подножия Холма5… Не уверен, что мне это нравится'.
– Как давно тут начали хоронить?
– Даже не представляю, – ответил Джад, засунув руки глубоко в карманы. – Конечно, это место уже существовало, когда умер Спот. В те дни у меня была целая компания приятелей. Они помогли мне вырыть могилу Слоту. Копать здесь нелегко – земля словно каменная.., знаете ли; трудно копается. А иногда я помогал им, – старик показал на несколько могил мозолистым пальцем. – Там зарыта собака Лита Лавассеура, если я правильно помню, а там три котенка из помета кошки Албиона Гроатли. Они похоронены в ряд. Старик Фритчи держал почтовых голубей. Я, Ал Гроатли и Карл Ганнах похоронили одного из них, когда до него добралась собака. Вон там, – старик задумавшись, сделал паузу. – Я – последний из этой компании. Все остальные умерли. Все из моей компании. Все.
Луис ничего не говорил, просто стоял и смотрел на могилы домашних любимцев, засунув руки в карманы.
– Земля каменистая, – повторил Джад. – Тут нельзя ничего высаживать, только разве что мертвецов.
На другой стороне кладбища тоненьким голоском заплакал Гадж; Речел подняла его, взяла на руки.
– Он голоден, – сказала она. – Думаю, мы должны вернуться, Луис. «Пожалуйста, согласись!» – говорили ее глаза.
– Ладно, – проговорил Луис. Он снова забросил за спину подвеску и повернулся так, чтобы Речел смогла пристегнуть малыша. – Элли! Элли, где ты?
