умозрительно выделяли четыре первичных элемента, слагавших любое тело. Потом алхимики научились работать с тиглем и ретортой, но только в XV веке в высшей стадии Ренессанса (Чинквечементо[10]) возникла школа трех начал (соли, серы и меркурия, то есть ртути), освоившая методы разделения и соединения веществ, так называемое спагирическое искусство. Конечно, итоги столь долгих поисков казались ничтожными, уж очень робко топтались химики у истоков материи, не умея вскрыть двери внутрь вещества, проникнуть в его толщи, хотя, что ни говори, всегда хватало амбиций и мудрых разговоров.
Истинная химия началась, пожалуй, с Сильвия в XVI веке. Он сумел нейтрализовать щелочь кислотой, два острых вещества становились безвредными. Позже француз Лемери так и учил: «Щелочи есть тела, которые шипят от прикосновения к кислотам». Потом уж Маскье добавит: «Щелочи и кислоты отнимают друг у друга характерные качества». Много ль тут смысла, ехидно смеялись умники, вторя вопрошавшему в «Скептическом химике» великому Бойлю, но для начала истинной науки было все же достаточно; классификация — первый путеводитель к пониманию и покорению.
Вот химики ухватились за ключ, заговорив о предпочтительном сродстве веществ (1718, Жоффруа), а Бергман издал знаменитое сочинение «Об избирательном притяжении» (1775). Пользуясь перечнем веществ, выстроенных по ранжиру активности, удавалось заранее предсказать, пойдет ли реакция и как шустро. Это ль не успех?
Базой для практиков неплохо служила флогистонная теория, выдуманная страстным Бохером (1625– 1682) и сварливым Шталем (1660–1734). Мы-то знаем, что окисление есть присоединение кислорода, но гениальные баварец и пруссак начали с обратного: при горении от тел якобы отлетает нечто под названием флогистон. Выяснить, отлетает или подлетает, помогли бы весы, но все было не до них, слова, да еще вымолвленные с нажимом и с жестом, всегда действовали на психику сильнее цифр. Впрочем, и без весов проблем хватало: флогистон отождествлялся с горой, уголь якобы возмещал при горении убыток флогистона, к туманному пониманию сути дела добавлялась мистика алхимических методов. Вот и блуждали тысячи умов в химических лабиринтах, откуда время от времени совершенно загадочно вылетали какие-то вещества, шкварки или мутные взвеси, и приходилось гадать, что же сработало на этот раз: молитва, созвездие, добавка соды или крошки истолченной сухой печени змеи?
Истинно новую главу под названием «химия пневматическая» начал шотландец Блэк. Еще юношей, 26 лет от роду, он защитил диссертацию с важной новинкой о смягчении щелочей «крепким воздухом» и до седых волос продолжал углублять свою идею, но уже в чине профессора в родном Эдинбурге.
А химия газов бурно прогрессировала. Год в год с открытием Блэка построил пневматическую ванну Кавендиш. У него газы хранились под слоем воды. Он же доказал, что «фиксированный воздух» в 9 раз легче воздуха обычного. Вот тут-то и подоспел Пристли со своими новыми сортами воздуха: селитренным, дефлогированным и прочими.
Все эти премудрости Вольте пришлось изучать обстоятельно. Оставалось еще узнать про два факта, он полагал — химия познана. Лавуазье сжигал металлы, и их вес возрастал ровно настолько, насколько уменьшался вес воздуха (1774). Подобный опыт на полвека раньше провел Ломоносов, но замалчивать достижения «азиатских варваров» уже давно стало нормой для западноевропейских мудрецов. Годом позже тот же Лавуазье доказал, что «постоянный газ» состоит из угля и дефлогированного воздуха, ибо землистая ртуть при нагреве давала чистый воздух, зато в присутствии угля уже воздух постоянный, отчего его и назвали углекислым газом.
Так и сошлись в противостоянии две теории: старая, Шталева, с отлетающим флогистоном при сгорании тел и новая, с присоединяющимся кислородом. Пока Вольта блуждал в терминологическом лесу, он познал еще одну сложность, уже национальную. За старый флогистон стояла Англия, за новую пневматику — Франция. С обеих сторон Ла-Манша узнавалось много нового. Англичане начали, французы продолжили, вновь прославились англичане, но параллельно чисто научному потоку бушевал поток амбиций. Вот почему Лавуазье посчитал нужным оставить секретарю Парижской академии памятную записку: «Сейчас идет научное соревнование между Францией и Англией, это состязание стимулирует проведение новых опытов, но иногда приводит ученых той или иной науки к спору о приоритете с истинным автором открытия» (1772). А что ж Вольта? Словно сознательно, он затушевывал националистические страсти, переписываясь то с Лондоном, то с Парижем и делясь новостями с научными «врагами» во славу скорейшего торжества истины.
…Однако химия химией, но и без нее новостей хватало. В мае 1774 года от оспы умер Людовик XV. «После нас хоть эпидемия!» — рискованно шутили циники. Король-жуир оставил своему внуку, 23-летнему толстяку Людовику XVI, Францию обнищавшую, со многими миллиардами государственного долга. «Долой налоги!» — кричали толпы истощенных бедняков-фермеров. В Семилетней войне Франция потеряла колонии, страна бурлила недовольными и прожектерами.
И вот грянуло страшное наводнение. Умер великий Кенэ, провозвестник политэкономии: только земледелец производит материальные ценности, учил он, а промышленник и торговец бесплодны, ибо меняют только форму продукта, но никак не содержание! А новые власти призвали на службу Тюрго, ученика Кенэ, назначив его генеральным контролером и уповая на физиократов как на спасителей государства. «Физио» означало «природа», от того же греческого слова получили название физика, физиология, физиотерапия. Вольта тоже вроде бы приобщался к великому племени обновленцев, ибо служил Природе.
Тюрго шел дальше Кенэ, он учитывал любой капитал, даже вложенный в промышленность, ибо тот тоже давал прибыль. Вольта читал книгу Тюрго «Размышления о создании и распределении богатств», доводы автора звучали убедительно, но и Кенэ рассуждал не менее здраво. Вольта в захолустье читал, а Тюрго уже действовал: сняты ограничения с торговли хлебом, дорожные пошлины стали брать деньгами, а не натурой, закрылись ремесленные цехи, душившие конкурентов монопольными ухватками. Одни перестали жаловаться, другие зароптали, но все надеялись на лучшее.
Бурлила Польша, два года назад разделенная между Пруссией, Австрией и Россией. В нее тайно хлынули запрещенные иезуиты. Куда ж им было деваться? В этой сугубо католической стране даже письменность была в основном латинской, хотя простолюдины хранили верность своему языку. Пригрели иезуитов и в России, только что победоносно завершившей войну с турками.
Как грибы множились тайные общества, зрели заговоры, шептались обыватели. Из Баварии приполз слух про иллюминатов, «просветленных». На словах они боролись за нравственность и просвещение, а посвященные знали главное: монархии следовало заменить республиками, а христианство — деизмом. По примеру масонов новые подпольщики привлекали в свои ряды людей могущественных, а неофитов подвергали мрачным торжественным испытаниям; по примеру иезуитов новые радикалы делали ставку на субординацию, военную дисциплину и взаимные доносы.
А 1774 год приносил все новые впечатления. То парижане триумфально встретили Глюкову оперу- балет «Ифигения в Авлиде», написанную в духе милых старых Люлли и Рамо и трогавшую зрителей добротой Артемиды, которая сжалилась над любимой дочкой царя, простив Агамемнона за убийство священной лани. Боги милостивы, цари прощены! — нехитрые трюизмы помогали жить без грусти. То улицы ломбардских городов заполнились шествиями в честь тысячелетия славной победы Карла Великого над лангобардами, а австрийцы не стали реагировать на двусмысленность своего статуса оккупантов, ожидающих разгрома.
Сбитый с толку множеством событий, которые аналитический ум безуспешно пытался выстроить, сгруппировать, прояснить, Вольта махнул рукой и отступил от всегдашнего правила обдумывать все досконально, прежде чем совершать действия. В сентябре он пишет графу Фирмиану с просьбой дать место в школе, в октябре еще раз, и — о чудо! — приказом от 22 октября граф назначает Вольту регентом (заместителем директора)! Впрочем, чуда нет, иезуиты в силе, за Вольту замолвили словечко, к тому ж надо благодарить члена церковного совета Перегрини и венского министра барона Спергеса, еще не забывшего о переписке четырехлетней давности (вот время летит!). Сработала и диссертация на имя Спалланцани, как- никак школа Комо подопечна Павийскому университету!
Условия работы регентом оказались тяжкими. Должность без жалованья, школа старая, милостиво разрешено думать об электричестве, но как это делать? Отступать некуда, Вольта бросается в работу и перво-наперво подает ведомству просвещения докладную записку об улучшении преподавания в школе. Суть документа проста. Ситуация драматична, объективно существует неотложная необходимость срочно
