А в Париже моросил дождь, фиакры с мокрым верхом, в меняльных кассах франк стоил 30 сольди, куда-то тащился катафалк с жалкой кучкой сопровождающих. Сходили в Лувр, 28-го на обод к великому химику Бертолле, потом осмотрели Тюильри.
На другой день посетили посланника Марешальди. Представились, отметили паспорта. На обеде у мадам Висконти вели умные разговоры про науку и литературу, был Фуркруа, рыхлый, но подвижный, все люди нужные, известные и обходительные. Сколько ж нового: грандиозная поездка в горы на двух шарабанах, ослы, мулы, пикник, лодки, изюминка Парижа — Ботанический сад!
Сам директор Кювье провел по анатомическому залу, множество ботанических диковин, разные зерновые и стручковые. Вот звери: два слона, лев, две львицы с четырьми львятами, одни свирепы и непослушны, другие приручены. Тигр, пантеры, леопарды, верблюды и дромадеры, гиены, олени и газели. Интересно, но чувствуешь себя провинциалом, впрочем, так оно и есть.
В последний день сентября обедали у Фуркруа, Вольта скромно, но с достоинством поведал о гальванизме и его физико-химических проявлениях, спрашивали о флогистоне. Все старые знакомые: Бертолле, Гитон де Морво, даже Пристли. В библиотеке зал Вольтера, труды Руссо, Бертолле, Нобиле, Френе, Бюффона, Кондильяка. Био не упустил случая передать Бруньятелли свою статью о гальваническом флюиде. Потом театр, кафе и всякие прочие развлечения в парижском вкусе.
В октябре академики всерьез взялись за приезжих — со времен Ньютона вроде бы не было столь крупной находки. Мало того, что аппаратом Вольты разложили воду и аммиак, немец Крюикшенк даже извлек искру, взорвав баллон с газовой смесью, и своим лежачим столбом-корытом осадил на полюсе с пузырьками водорода еще и металл. А приезжий химик-павиец, что помоложе, показывал хозяевам свой журнал со своей же статьей от прошлого года: «Я часто наблюдал, как с серебряного проводника серебро устремлялось на платину или на золото и прекрасно серебрило их». Можно было серебрить, меднить, цинковать электроды, уж после поездки Бруньятелли исхитрится позолотить две серебряные медали, погрузив их в раствор аммиачного золота на отрицательном электроде столба.
1 октября друзей позвал на обед Гаюи. Хозяин дома хорошо разбирался в минералах и кристаллах, как президент Института он набрался знаний во многих науках, но в вопросах электричества нуждался в подсказке, для чего пригласил еще Альдини и тут же выспросил обо всем. Назавтра обед повторили, Вольта показал свои опыты на маленьком столбе, поговорили о значимости столба для химии, а 3-го числа академики по совету Фуркруа пригласили гостей на заседание Института Франции. Фуркруа считался знатоком, еще в прошлом году вместе с Вокеленом, Тенаром и Гаше он раскалил столбом провод, а теперь он вел заседание.
С места в карьер Гаюи предложил создать комиссию по изучению гальванизма. В нее ввели Лапласа, Морво, Шарля, Бриссона, Фуркруа, Кулона, Мошка, Био, Вокелена, Галле, Пелетана и Сенебье вместе с приезжими. Они выходили из Версаля, шатаясь от впечатлений. Вот это да! Вот это цветник знаменитостей, присутствовал даже Рамсден из Англии. Зайдем-ка в Пантеон, пошутил Вольта, присмотрим местечко.
4-го провели день с Пфаффом; тридцать лет еще не исполнилось, а уж профессор в Киле.
5-го замучил Сю, срочно начавший писать пятитомник по истории гальванизма. В беседах участвовали Фуркруа, Галле и Шосье. Старый знакомый астроном Лаланд обнимал, старику за семьдесят, живая история французской науки, с ним еще Буркхард из Лейпцига, и земляки — Пьяцци и Оркани.
И на другой день опять горячо толковали про то же с Пфаффом, обедали у генерала Бертье, в свиту павийцев попали Пикте, Гейслер, даже посол из России, о чем-то конфиденциально перебросившийся несколькими фразами с героем дня. Наутро их зазвал Шапталь. Он служил министром внутренних дел, но все еще читал курс химии растений. В свое время он помог Конвенту снабдить армию порохом и селитрой, сейчас на своем заводе-лаборатории в Монпелье производил купорос. Говорили, что для Лавуазье что-то значили лишь Морво и Шапталь, а сейчас ветеран науки и политики повел гостей смотреть парад войск во главе с Бонапартом. «Какой хороший спектакль!» — вздыхал Бруньятелли.
8-го ездили на железнодорожные заводы, щупали новинку — рельсы; англичане, правда, освоили их выпуск куда раньше.[28] Пфафф тем временем слал в «Альгемайне Литературе Цайтунг» сенсационный материал: в новом аппарате Вольты между цинком и серебром циркулирует флюид, идентичный электрическому! Ученая Германия ахала, а Вольта тем временем общался с Пикте, прусским послом Лучезини, побывал в Лувре, посмотрел на Лаокоона, восхитился богатствами музея (1390 иностранных картин, 270 старофранцузских, 2000 современных, 4000 английских и еще 150 статуй). Тут счет велся на тысячи, не то, что у них дома — поштучно!
Опять дождило, опять Пантеон с останками Руссо и Вольтера, изваяниями Мирабо и Марата, были с Лаландом в обсерватории, потом «Комеди Франсез», а утром другого дня их ангажировал бешеный неаполитанец с английской кровью в жилах — Робертсон. «Надо бы назвать прибор гальванометром», — уговаривал он, и сентиментальный Вольта растрогался: «Уж лучше так, чем гальваноскопом», как советует Симой.
В этой беготне, с ног сбиваясь, Вольта успел набросать и отдать Мотерье рукопись про столб: о величине тока в паре цинк — медь, о том, что воду необязательно солить круто, и еще ряд других наблюдений. Подумать — всего-навсего контакт двух металлов, а сколько эффектов: химические, физические, медицинские! Для усиления достаточно умножить число пар. Разлагает любые жидкости, окисляет металлы, все это видел женевец Пикте на портативном столбе, а сейчас готовится опыт для комиссии, в которой я имею честь состоять вместе с коллегой химиком Бруньятелли из университета Павии.
15 октября в доме у Шарля собрались комиссионеры. Первым пришел Бриссон, за ним Лаплас. Слушали с интересом, демонстрируемые опыты смотрели с восторгом. Через три дня пришло сообщение из Англии: Волластон добился тех же эффектов разрядами банок и объяснил их электрохимически.
«Кариссимо фрателло![29] — писал усталый Вольта брату. — Письма идут редко, только по правительственным каналам. Два раза в декаду хожу в Институт, начала заседать комиссия по гальванизму. Еще разок — и комиссия, уже видевшая основные опыты, сделает доклад Институту. Я сейчас штудирую все статьи и диссертации по этому делу. 17-го был обед у министра внутренних дел Шапталя, после обеда два часа ушло на околонаучную беседу, сидели до 10 вечера. Наш Марешальди нанес визит министру иностранных дел Талейрану. Тут много книг. Обедал у известного химика Гитона де Морво, еще у Бертолле, приглашений больше моих возможностей. На 9-10 ноября намечен большой фестиваль по поводу великого мира. Хожу в оперу, на водевили». Брат понял: речь шла об Александре I, Бонапарт поладил с ним, пообещав не трогать королевства обеих Сицилии.
21 и 25-го снова собиралась комиссия. Вольта ставил опыты, объяснял. Между делами успели побывать в цирке, встречались с Альдини, посетили школу медиков, еще раз обедали у Шапталя. Вольта устал — слава богу, что домой через месяц. А пока надо было известить Марума, что никакой доклад в Гарлеме он делать не в силах, все показано и описано в печати, распределяйте призы как хотите, но учтите, что все физики, общества и академии уверены в моей победе. Это письмо везет Пфафф, он видел мои опыты и может их связать с объяснениями. Вот бы зарядить батарею конденсаторов от столба и от машины Тейлора и потом замерить напряжения в градусах соломенного электрометра. 60 пар дают два градуса на 120-градусной шкале». Вот так 22 октября 1801 года мимоходом родился термин «напряжение»!
2 ноября снова опыты, но уже в Институте, при Румфорде, Шведьяре, Дезорье, Гаше. Монж рассказал про египетский поход, Монгольфье вспомнил про свои шары с нагретым воздухом, их запускали даже при обороне Парижа, заодно научил строить «химические гармоники». В другие дни смотрели Уаттовы машины, а Румфорд слушал павийцев и удивлялся, как много студентов в их университете.
О Вольте говорили. Бонапарт слушал с жадностью: он искал орлов, чтоб взлететь с ними в высокие дали. 6 ноября через Марешальди первый консул стремительно позвал месье Вольту с Бруньятелли на обед, живо внимал опытам, даже Талейрану понравилось.
Министр иностранных дел, вместе с Бонапартом кроивший карту Европы, был серьезен, смугл, носат и массивен. Моложе Вольты, но в годах. Оба они умели маскировать скрытность улыбкой и гладкой речью и потому нравились слабодушным. Но они не сошлись: англоман и франкоман, опять же один коварен, другой безобиден.
Олицетворение коварства, Талейран сменил уж третью оболочку: епископом предал церковь, взяв на себя в Учредительном собрании конфискацию монастырских земель, потом бежал и тем обманул якобинцев,
