командует Слюсаревский, русский, майор югославской армии. По слухам же, в Германии русские части подчиняются бывшему советскому генералу Власову. Итальянцы формируют у себя русские национальные части, под русским трёхцветным флагом и с русскими погонами, в пику немцам.
Три ночи провели спокойно — не было налётов авиации. К нашему ужасу, возвратился из львовского госпиталя «губернатор» — A.A. Селиванов. К нашему удовольствию, в Киеве он простудился, и его отправили во Львов. Все были довольны, уверяли, что он больше не вернётся, что расстались с ним навсегда, но я уверен был, что он ещё может вернуться. Так и получилось: смотрим — на улице под окнами штаба корпуса бредёт с опущенной головой «губернатор» в сопровождении капитана (тот хорошо говорил по-русски, так как служил в Добровольческой армии — кажется, в Дроздовском полку), за ним денщик капитана несёт вещи. От нас присоединили к ним Селиванова (Сельви). «Губернатор» заявил, что раз Селиванов — его однофамилец, то обязан заботиться о нём! Передали нам его слова: «Полковник Риччи собрал всех русских и приказал, чтобы все обо мне заботились, а которые не заботятся, я им не забуду… В особенности не прощу Николаю Ивановичу Селиванову, моему однофамильцу…»
Нашли для него комнату. «Губернатор» изводил хозяйку тем, что весь день заставлял кипятить ему воду для чая. Как-то хозяйка ушла на базар, и «губернатор» решил попить чайку, стал на плите кипятить воду. Но вьюшка была закрыта, и весь дом наполнился дымом — прёт через окна и двери. На базаре кто-то из соседей сказал хозяйке, что её дом горит. Она потом пришла к нам и горько жаловалась на своего постояльца. И жалко бедную женщину, и смешно.
Кстати, когда в Екатеринославе «губернатор» был на квартире у какого-то самостийника-агронома, он иногда заходил к нам — а мы жили с «нашим» Селивановым в доме простого рабочего. Зашёл как-то разговор, а «губернатор» и вмешался: «На основании учения энциклопедистов Декара, Вольтера и других, на основании новейших данных психометрии и оккультизма…» Я его еле остановил:
— Александр Александрович, давайте поговорим об этом завтра…
Там же, в Екатеринославе, пришёл к нам и говорит: «Мой хозяин большевик и ваш тоже». Наш хозяин слышал, получилось конфузно…
Даже в Риме уже, после возвращения из России, когда зашёл разговор о нашем скором отъезде в Германию, Селиванов (Сильвано) опять заявил, что ему нечего беспокоиться, ему место губернатора обеспечено…
Апрель 1943 года
Наше Уффичио (контрразведка) перешёл в дом, где помещался штаб уехавшей в Италию 8-й армии. Мы занимаем большую комнату — это какой-то институт. Наш начальник — капитан Виола, и мы подчиняемся начальнику транспортного отдела корпуса майору Рокка. Транспорт теперь — вещь серьёзная, так как все окрестные леса кишат партизанами, которых насчитывают тысяч сорок. Немцы сами их фабрикуют. При немецком наступлении бежали в леса те, кто не успели эвакуироваться — евреи, комиссары, коммунисты. Приходят ночью в деревню и требуют у старосты хлеба, сала и прочего — попробуй им отказать! Через несколько дней приходят немцы, зажигают деревню со всех сторон, всех убивают. Когда немцы приходят на расправу в следующую деревню — она уже пустая, все бежали в лес к партизанам. Поезда ежедневно взрываются, на дорогах рвутся петарды, несмотря на то что через каждые полтора-два километра расположены посты с пулемётами. Прежде всего страдает немецкий транспорт.
Между тем из Гомеля ежедневно отправляются грузовики с продуктами в Клинцы, за 120 километров, но почему-то не нарываются на мины, поставленные партизанами. Как говорят, между итальянцами и партизанами заключено молчаливое соглашение о взаимном ненападении. Так это или не так, но не было ни одного случая, чтобы итальянские грузовики пострадали!
Мы, русские, приходим в отдел транспорта в 7.30 утра и сидим до 1.30 дня, идём в перерыве в офицерское собрание и потом снова приходим в 3.30 и сидим до 7-ми вечера. Пишем письма, рассказываем анекдоты, читаем книги. За отдельным столиком в углу сидит капитан-альпиец хорват Рендич (с красным галстуком — это боевое отличие полка), по-русски он не говорит, всё время что-то пишет. Когда мы возвратились в Италию, то в Риме встретились с ним, и он заговорил на прекрасном русском языке; вероятно, тогда он был приставлен следить за нами!
Распространился слух, что все офицеры славянского происхождения будут отправлены в Италию — вероятно, вследствие неудач на фронте им не доверяют. Нас это не касается, ибо мы «чистокровные» испанцы, мы на особом положении — у нас, русских, у каждого на мундире по два ряда ленточек испанских боевых орденов, какие имеются и у некоторых итальянцев, тоже воевавших в Испании.
В сущности, наша обязашшсть — контрразведка. Капитан Виола как-то подошёл ко мне и говорит: «Габриэли, постарайтесь больше ходить по домам, заводить знакомства и узнавайте побольше насчёт партизан». Я пошёл, встретил на улице какого-то гражданина, и он сообщил мне фамилии трёх парашютисток, сброшенных с красных самолётов в наших тылах, все три из Гомеля, и население их знает: Вера Ломако, Степенко и Валентина Гризодубова.
Капитан Виола нам показывал бумажку — донос на Фиакко, прибывший из Клинцов. Фиалковский там стал переводчиком в артиллерийской части. В доносе говорилось, что сотгетененте Фиакко ведёт знакомство с местными жителями, бывает у них в домах. Мы только посмеялись над этим. Капитал Виола питает к нам, русским испанцам, особенную симпатию, он отстоял нас, просив, чтобы нас никуда не посылали, а оставили при нём. Как-то он обратился ко мне: «А у вас есть денщик?» — «Нет, господин капитан!» — «А кто вам сапоги чистит?» —
Капитан Виола любит петь «Колыбельную песню» — с сицилийским акцентом: «Шпи, мой ангел, тихо, шладко, пешенку спою…»
У меня кончилась сапожная мазь, и я узнал, где её можно купить. Около моей квартиры в доме одна комната забита итальянскими продуктами: ящики с папиросами, галетами и прочим казённым добром. Откуда всё это? Продавец меня честно предупредил, что мазь портит кожу, и действительно, через несколько дней ботинки были в мелких трещинах.
За март месяц на Гомель было сделано 24 налёта советской авиации: было сброшено 700 бомб на город и 300 на предместья. Разрушено около 300 домов, повреждено около 600.
14 апреля. Ночью был налёт авиации — 6 самолётов, сброшено 55 бомб, 19 домов разрушено и 29 повреждено. За две недели в столовой после ужина было кино, уходить нельзя. Сеанс продолжался и во время налётов, пока провода не были порваны и не наступала темнота. Я тогда выходил в коридор и со второго этажа «Дома коммуны» наблюдал взрывы, прожектора и стрельбу артиллерии. Раз как-то я наблюдал со своей квартиры, как немецкие зенитчики сбили один самолёт — обыватели пришли в восторг: «так ему и надо, с…у сыну!» Должен сказать, что итальянские офицеры вели себя во время налётов превосходно. Как-то раз, когда провода были порваны и наступила темнота, солдаты подали свечи, и офицеры с хохотом вытащили из-под стола хозяина собрания, офицера.
В темноте расходились по домам — мне близко было, дверь в дверь.
На следующий день опять налёт: 45 бомб, воронки такие, что двухэтажный дом может свободно спрятаться. Налёт был с 8.30 до часу ночи.
16 апреля 1943 года. Мой день рождения — 46 лет, никак не праздновали. Утром в собрании по приказу свыше явились все офицеры — около 50 человек. Пришёл начальник штаба корпуса полковник Альмечи и сказал: «Распространяются неправдоподобные слухи о нашем скором отъезде в Италию. Кто из офицеров слышал — выйдите». Никто не вышел, хотя об этом шли бесконечные разговоры за столом. Полковник заявил: «Вы недостойны звания офицера… Что, вы хотите, чтобы я за стол сажал с вами карабинеров?» Повернулся и ушёл. Офицеры взяли лист бумаги и написали: «мы ничего об этом не слышали» — и все подписались. Потом составили новую версию: «Все слышали, но никто на это внимания не обратил» — и опять подписались. Болгарин Стефани заявил, что «русские переводчики якобы ничего об этом не слыхали и ничего не знают». Тогда все офицеры и мы тоже запротестовали и сказали совершенно резонно: все вместе едят, и все должны нести одинаковую ответственность. Больше всех волновался Сладков, хотя ни слова по-итальянски не понимает, но его успокоили, что, мол, это не наше дело, наша
