Она остановилась и пронзила меня долгим взглядом. Затем ее лицо потемнело, она перегнулась через стойку, схватила меня за шею и прижала мне голову.
– Чего ты тут стоишь, как вор?
– Я не вор.
– Тогда чего ты здесь стоишь?
– Ничего.
– Зачем ты здесь стоишь и смотришь на мои деньги?
– Я не смотрю на ваши деньги.
– Где ты был?
– В буше.
– И что делал?
– Играл.
– С кем?
– С собой.
– С ворами?
– Я не знаю никаких воров.
Она отпустила меня. Выйдя из-за стойки, она подобрала все деньги и завязала их в край набедренной повязки.
– Еще хоть раз ты так сделаешь, и я возьмусь за плетку.
Я ничего не ответил. Но она вдруг стала говорить.
– Все начинает изменяться, слышишь меня? Ты думаешь, этот бар всегда будет таким? Ты думаешь, я одна собираюсь всем этим заниматься? Как бы не так! Скоро я найму молодых девушек помогать мне обслуживать клиентов. И возьму еще одного или двух мужчин таскать тяжести и передавать послания. От тебя только одни неприятности. Ты не уважаешь клиентов. Ты создаешь мне много проблем. А что ты вообще здесь делаешь, а? Приходишь сюда, спишь, выпиваешь весь мой перечный суп – и все за красивые глазки? От тебя никакой пользы, понятно тебе?
Я молча стоял и слушал, но потом взял себя в руки, пошел и сел на скамейку рядом с входной дверью. Это было самое далекое место в баре, на какое я мог отойти от нее. Я сидел в темноте, а она стояла в свете лампы. И поскольку лампа была на столике под стойкой, на ее лице, освещенном снизу, проступили пятна, и оно казалось большим и уродливым. Впервые в жизни она мне не понравилась. С того места, где сидел я, глаза Мадам Кото казались почти косыми. Это была всего лишь игра света, но и она питала мою растущую неприязнь к ней. Мадам Кото полностью изменилась и перестала быть тем человеком, которого я знал. Ее массивное тело, казавшееся мне средоточием тепла, теперь показалось мне наполненным злобой. Я не понимал, почему она изменилась.
Она села. Ее глаза были яркими от появившейся в них новой алчности. Она уставилась на меня в темноте, и я знал, что она не видит меня отчетливо.
– Ты думаешь, что из-за того, что я сижу здесь круглые сутки, готовлю этот суп, мою тарелки, вытираю столы, улыбаюсь клиентам, у меня нет своих планов на жизнь? Ты думаешь, я не хочу построить себе дом, водить машину, ты думаешь, я не хочу завести себе слуг, ты думаешь, я не хочу денег и власти, а? Мне нужно уважение. Я не хочу всю жизнь работать в этом баре. Увидишь: сегодня я здесь – а завтра меня уже не будет. Ты думаешь, мне нравится жить в этом грязном районе, где нет ни электричества, ни туалетов, ни питьевой воды? Если ты так думаешь, то ты сумасшедший! Ты маленький мальчик и еще ничего не понимаешь в жизни. Люди, которые тебя окружают, это все несерьезно. Ты можешь сидеть в углу, как курица, и смотреть на меня, но когда придет время, ты вспомнишь, о чем я сейчас говорю.
Я ни слова не понимал из ее речи. Я понимал только выражение ее лица. Когда она закончила говорить, ее лицо брезгливо скривилось, как будто разговор со мной был для нее великим снисхождением. Она усмехнулась. Потом встала, взяла с собой лампу и вышла на задний двор. Темнота в баре стала кромешной. Я слышал, как что-то движется рядом с глиняным горшком, и еще что-то скребется по стене. Ветер всколыхнул занавеску, ворвался в бар и перелистнул страницы партийного альманаха. Ночь, мешаясь с ветром, принесла с собой запахи прокисшего пальмового вина, засохших мух, паутины, дерева, керосина и старой еды. И надо всем этим парил сам аромат этой ночи, похожий на благоухание земли перед грозой.
В темноте вещи наползали одна на другую. Столы напоминали припавших к земле животных. Скамейки были похожи на людей, спящих в воздухе. Могучий ветер развевал занавески. В бар вошла еще одна темнота, более густая. Это был человек. У него была сигарета. Прежде чем уловить запах дыма, я почувствовал запах сухой грязи, запах нервного пота изнеможения и услышал, как похрустывают суставы этого человека, когда он двигается.
– Папа! – сказал я.
Он зажег спичку. В его тусклых глазах и на лице была только усталость.
– Что ты тут делаешь, сидя в темноте?
– Ничего.
Спичка догорела, он нащупал скамейку и сел рядом со мной. От него пахло тяжелой работой, печалью и пеплом. Он положил мне руку на плечо, и запах его руки переполнил меня.
– Что ты тут делаешь? – прошептал он.
– Ничего, – ответил я тем же шепотом.
Мы продолжали говорить вполголоса.
– Где Мадам Кото?
– На заднем дворе.
– Что она делает?
– Я не знаю. Кажется, считает сбои деньги.
– Считает деньги?
– Да.
– Сколько денег?
– Я не знаю. Много. Пачки денег.
– Пачки денег?
– Да.
– Она дала тебе сколько-нибудь?
– Нет.
– Как ты думаешь, если я попрошу у нее взаймы, она даст мне?
– Нет.
– Почему нет?
– Она стала гнусной.
– Как это так?
– Я не знаю.
– Тогда чего ты здесь сидишь?
– Она хочет нанять девушек и мужчин быть ее слугами.
– Это правда?
– Да.
Снаружи зашумел ветер. Папа поскреб свою щетину. Мадам Кото вошла с заднего двора.
– Кто здесь? – спросила она грубо.
– Я, – ответил я.
– Я знаю. Кто еще?
Папа молчал.
– У вас что, нет голоса?
– Это я, – ответил Папа.
– Кто «я»? – повысила голос Мадам Кото.
– Отец Азаро.
Снова наступила тишина.
– А, отец Азаро, – в конце концов сказала Мадам Кото голосом, полным одушевления. – Как вы
