Уилока активно этого хочет. Только уилоки нашего мира не способны понять, что выглядеть подделкой еще не значит быть подделкой. Иногда ситуация много сложнее, чем кажется на первый взгляд. Вот и этому его научил Вьетнам в те годы, когда Вьетнам еще не превратился в политическую шутку и кормушку для сценаристов на ставке.
— Шестьдесят девятый и семидесятый были тяжелыми годами, — говорит седеющий мужчина. Говорит он неторопливым тяжелым голосом. — Я был на Гамбургере с три-сто восемьдесят седьмой, так что знаю и А-Шау, и Там-Бой. Вы помните дорогу девятьсот двадцать два?
— Да, сэр, да, Дорогу Славы, — говорит Слепой Уилли. — Я потерял там двоих друзей.
— Дорога Славы, — говорит мужчина в распахнутом пальто, и внезапно он старится на тысячу лет, и ярко-красный лыжный свитер теперь оскорбительно непристоен, будто какая-нибудь пакость, которую зацикленные ребятишки нацепили на музейную мумию, полагая, что демонстрируют тонкое чувство юмора. Его взгляд устремляется за тысячу горизонтов. Потом возвращается назад на эту улицу, и где-то близко карильон играет: “А я слышу колокольчики на санках динь-динь-динь, дзинь-дзинь-дзинь”. Он ставит пакеты между дорогими ботинками и достает из внутреннего кармана бумажник свиной кожи. Открывает его, перебирает аккуратную толщу банкнот.
— С сыном все хорошо, Гарфилд? Оценки получает неплохие?
— Да, сэр.
— А сколько ему?
— Пятнадцать, сэр, — Муниципальная школа?
— Приходская, сэр.
— Превосходно! И дай Бог, он не увидит Дорогу е.., ной Славы.
Человек в распахнутом пальто вынимает банкноту из бумажника. Слепой Уилли не только слышит, но и ощущает, как охнул Уилок, и ему не нужно даже смотреть на бумажку; он и так знает, что она сотенная.
— Так точно, сэр, дай Бог!
Мужчина в распахнутом пальто прикасается банкнотой к ладони Уилли и открывает глаза от удивления, когда рука в перчатке отдергивается, словно она обнажена и до нее дотронулись чем-то раскаленным.
— Положите ее в мой чемоданчик или бейсбольную перчатку, сэр, если вы так добры, — говорит Слепой Уилли.
Мужчина в пальто несколько секунд смотрит на него, подняв брови, слегка хмурясь, а потом словно бы понимает. Он нагибается, кладет банкноту в старый промасленный карман перчатки, на которой сбоку синими чернилами написано “ГАР-ФИЛД”, потом сует руку в боковой карман и вынимает горсть мелочи. Ее он рассыпает по физиономии старины Бена Франклина, чтобы прижать банкноту. Потом выпрямляется. Глаза у него налиты слезами и кровью.
— Вы не против, если я дам вам визитку? — спрашивает он Слепого Уилли. — Я мог бы связать вас с кое-какими организациями ветеранов.
— Благодарю вас, сэр, но должен со всем уважением отказаться.
— Имели дело с большинством?
— Имел дело с кое-какими, сэр.
— Где ваш ВГ <Госпиталь для ветеранов.>?
— Сан-Франциско, сэр. — Он колеблется и добавляет:
— Дворец Кисок, сэр.
Мужчина в пальто от души хохочет, затем лицо его сморщивается, стоящие в глазах слезы стекают по выдубленным щекам.
— Дворец Кисок! — восклицает он, — Десять лет, как я этого не слышал! Судно под каждой кроватью и голенькая медсестра под каждым одеялом, так? Голенькая, если не считать бисерных бус любви, которые они не снимают.
— Да, сэр, примерно покрывает ситуацию.
— Или открывает. Счастливого Рождества, солдат. — Мужчина в пальто отдает честь одним пальцем.
— Счастливого Рождества вам, сэр.
Мужчина в пальто подхватывает свои пакеты и уходит. Он не оглядывается. А если бы оглянулся. Слепой Уилли этого не увидел бы, его глаза теперь различают только призраки и тени.
— До чего трогательно! — бормочет Уилок. (Пых-пых-пых воздуха из легких Уилока прямо в его ушную раковину вызывает у Слепого Уилли отвращение — даже омерзение, — но он не доставит удовольствие этой сволочи, отодвинувшись хотя бы на дюйм.) — Старый хрен по-настоящему всплакнул. Как ты, конечно, видел. Но вот болтать по-ветерански ты умеешь, Уилли. Этого у тебя не отнимешь. Уилли молчит.
— Ветеранский госпиталь под названием Дворец Кисок? — спрашивает Уилок. — Вроде бы местечко прямо для меня. Где ты его вычитал? В “Наемнике”?
Тень женщины, темный силуэт в меркнущем свете дня, наклоняется над открытым чемоданчиком и что- то опускает в него. Рука в перчатке прикасается к перчатке на руке Уилли в кратком пожатии.
— Господи, благослови вас, — говорит она.
— Благодарю вас, мэм.
Тень исчезает. Но не пых-пых-пых в ухе Слепого Уилли.
— У тебя есть что-нибудь для меня, приятель? — спрашивает Уилок.
Слепой Уилли опускает руку в карман куртки. Достает конверт и протягивает его. Конверт выдергивается из его пальцев со всей быстротой, на какую способен Уилок.
— Жопа! — В голосе полицейского не только злость, но и страх. — Сколько раз повторять, в руку давай, в руку!
Слепой Уилли ничего не говорит. Он думает о бейсбольной перчатке, о том, как стер “БОББИ ГАРФИЛД” — насколько вообще возможно стереть чернила с кожи — и на этом месте вывел имя Уилли Ширмена. Позднее, после Вьетнама, когда он начал свою новую карьеру, он стер чернила во второй раз и вывел печатными буквами одну фамилию “ГАРФИЛД”. То место на старой перчатке модели Алвина Дарка, где производились эти перемены, выглядит истертым, почти дырявым. Если думать о перчатке, если сосредоточиться на этом истертом месте и наслоении имен на нем, он, возможно, сумеет не допустить никакой глупости. Ведь Уилок именно этого хочет, и хочет гораздо сильней, чем своей засранной взятки, — чтобы Уилли допустил бы какую-нибудь глупость, выдал бы себя.
— Сколько? — спрашивает Уилок после секундного молчания.
— Три сотни, — говорит Слепой Уилли. — Триста долларов, офицер Уилок.
Ответом служит взвешивающее молчание, но Уилок отступает на шаг от Слепого Уилли, и пых-пых-пых у него в ухе слабеют. Слепой Уилли благодарен и за такое облегчение.
— Ну ладно, — говорит наконец Уилок. — На этот раз. Но наступает новый год, приятель, и твой друг Джаспер, Краса Полиции, имеет участочек среди природы штата Нью-Йорк, на котором хотел бы построить хижинку. Доперло? Ставки в покере повышаются.
Слепой Уилли ничего не говорит, но слушает теперь очень, очень внимательно. Если это все, то все будет хорошо. Однако голос Уилока указывает, что это еще не все.
— Однако хижинка не так уж и важна, — продолжает Уилок. — А важно то, что мне требуется компенсация получше, раз уж я нянчусь с дерьмом вроде тебя. — В его голосе начинает звучать искренний гнев. — Как ты можешь заниматься этим каждый день, даже на РОЖДЕСТВО, не понимаю, хоть убей. Нищие — это одно, но чтобы тип вроде тебя.., ты не больше слеп, чем я.
"Ну, ты куда больше слеп, чем я”, — думает Слепой Уилли и по-прежнему молчит.
— У тебя ведь дела идут хорошо, верно? Ты должен набирать.., сколько? Тысячу в день в это время года? Две тысячи?
Он здорово недотянул, но этот просчет звучит музыкой в ушах Слепого Уилли Гарфилда. Значит, его пассивный партнер следит за ним не слишком внимательно и не подолгу.., во всяком случае, раньше. Но ему не нравится гнев в голосе Уилока. Гнев — как закрытая карта в покере.
— Ты не больше слеп, чем я, — повторяет Уилок. Видимо, именно это его особенно злит. — Знаешь что, приятель? Надо бы как-нибудь вечерком последить, куда ты пойдешь отсюда, а? Посмотреть, что ты станешь делать, — Он затягивает паузу. — В кого превратишься.
