семестра осталось только пятнадцать. Из этого вовсе не следует, что восемнадцать ушедших все были дураками, вовсе нет. Собственно говоря, самыми умными на третьем этаже Чемберлена осенью 1966 года были, вероятно, те, кто перевелся оттуда до того, как исключение стало реальностью. Стив Огг и Джек Фрейд, занимавшие комнату сразу за моей с Натом, перебрались в Чэдбурн в первую неделю ноября, сославшись в их общем заявлении на “отвлечения”. Когда секретарь отдела, заведовавшего общежитиями, спросил, что это были за отвлечения, они ответили; обычные — веселье всю ночь напролет, ловушки с зубной пастой в туалете, натянутые отношения с парой соседей. Потом, будто припомнив, оба добавили, что, пожалуй, слишком долго засиживались за картами в гостиной. Они слышали, что обстановка в Чэде поспокойней, его ведь считают одним из двух-трех “общежитии умников”.
Вопрос секретаря они предвидели, ответ был отрепетирован тщательнее любого устного доклада на занятиях риторикой. Ни Стив, ни Джек не хотели, чтобы почти бесконечная игра в “черви” была прекращена. Ведь это навлекло бы на них всякие неприятности со стороны тех, кто верит, что нечего совать нос в чужие дела. Они хотели, хрен, только одного: выбраться из Чемберлена, пока еще оставалось время спасти свои стипендии,
Глава 16
Проваленные контрольные и неудачные эссе были всего лишь неприятным прологом. Для Скипа, меня и слишком большого числа наших карточных партнеров второй раунд зачетов оказался полнейшей катастрофой. Я получил А с минусом за классное сочинение на заданную тему и D за европейскую историю, но провалил социологию и геологию — первую только чуть не дотянув до проходного числа ответов, а вторую очень и очень не дотянув. Скип провалил антропологию, колониальную историю и социологию. За дифференциальное исчисление он получил С (но и там лед грозил вот-вот проломиться, признался он мне) и В за эссе. Мы согласились, что жизнь была бы много проще, если бы все сводилось к эссе, которые писались на занятиях и, следовательно, вдали от гостиной третьего этажа. Иными словами, мы бессознательно хотели бы вернуться в школу.
— Ладно, хватит, — сказал мне Скип вечером в ту пятницу. — Я поджимаю хвост, Пит. Клал я на то, чтобы учиться в университете, и на диплом, чтобы повесить его на стенку над камином, но хрен, если я хочу вернуться в Декстер и болтаться в хреновом кегельбане с остальными дебилами, пока Дядя Сэм меня не затребует.
Он сидел на кровати Ната. Нат во Дворце Прерий кушал пятничную рыбу. Было приятно знать, что у кого-то на третьем этаже Чемберлена сохранился аппетит. При Нате мы бы такой разговор ни в коем случае не завели. Мой сосед, деревенская мышь, считал, что последние зачеты сдал очень даже недурно — только С и В. Он бы ничего не сказал, если бы слышал нас, но поглядел бы на нас взглядом, яснее всяких слов объяснившим бы, что мы слабаки. Что, пусть это и не наша вина, мы оказались морально неустойчивыми.
— Я с тобой, — сказал я, и тут из коридора донесся исступленный вопль (“0-о-о-о-ох.., чтоб мне!”), который оповестил нас, что кому-то всучили Стерву. Наши взгляды встретились. Не знаю, как Скип (хотя он был моим лучшим другом в университете), но я по-прежнему считал, что время еще есть.., и почему бы мне так не думать? Ведь у меня оно всегда было.
Скип начал расплываться в ухмылке, я начал расплываться в ухмылке. Скип захихикал. Я захихикал вместе с ним.
— Какого хрена, — сказал он.
— Всего один вечер, — сказал я. — А завтра вместе закатимся в библиотеку.
— Засядем за книги.
— До самого вечера. А сейчас… Он встал.
— Пойдем поохотимся на Стерву.
И мы пошли. И не только мы. Я знаю, объяснения нет, но было именно так.
Утром во время завтрака, когда мы стояли рядом у конвейера, Кэрол сказала:
— Говорят, у вас в общежитии идет карточная игра по-крупному? Это так?
— Вроде бы, — сказал я.
Она поглядела на меня через плечо с той самой улыбкой — той, которую я всегда вспоминал, когда думал о Кэрол. Вспоминаю и теперь.
— “Черви”? Охота на Стерву?
— “Черви”, — согласился я. — Охота на Стерву.
— Я слышала, что некоторые ребята совсем очумели и у них неприятности с оценками.
— Да, пожалуй, — сказал я. На конвейере ничего не было, ни единого подноса. Я не раз замечал, что аврала никогда не бывает, когда он нужен.
— А как у тебя? — спросила она. — Я знаю, это не мое дело, но мне…
— Нужна информация. Ну да, я знаю. У меня все в порядке, а кроме того, я бросаю играть.
Она ограничилась той улыбкой, и, да, правда, я все еще иногда вспоминаю эту улыбку. Как и вы вспоминали бы на моем месте. Ямочки, чуть изогнутая нижняя губа, знавшая так много о поцелуях, веселые искры в голубых глазах. Это были дни, когда девушки не входили в мужское общежитие дальше вестибюля.., и, естественно, наоборот. Тем не менее мне кажется, что в октябре и ноябре 1966 года Кэрол видела очень много, гораздо больше, чем я. Но, конечно, она не была сумасшедшей — по крайней мере тогда. Ее безумием стала война во Вьетнаме. Да и моим тоже. И Скипа. И Ната. “Черви” были, по сути, ерундой, легонькими подземными толчками — такими, от которых хлопают двери на верандах и дребезжит посуда на полках. Землетрясение — убийца, апокалиптический сокрушитель континентов, оно еще только приближалось.
Глава 17
Барри Маржо и Брад Уизерспун оба выписывали "Дерри ньюс” с доставкой в их комнаты, и эти два экземпляра к концу дня успевали обойти весь третий этаж — мы обнаруживали их останки в гостиной, когда садились вечером за “черви”: вырванные, перемешанные страницы, кроссворды, заполненные тремя-четырьмя разными почерками. Чернильные усы на сфотографированных лицах Линдона Джонса, и Рамсея Кларка, и Мартина Лютера Кинга (кто-то — я так и не узнал кто — неизменно пририсовывал массивные дымящиеся рога вице-президенту Хамфри, а внизу крохотными анальными буковками подписывал: “дьявол Губерт”). В отношении войны “Ньюс” занимала ястребиную позицию, ежедневно представляя военные события в самом благоприятном свете, а сообщения о протестах помещала на самом незаметном месте.., обычно под календарным разделом.
Однако пока тасовались и сдавались карты, мы все чаще и чаще говорили не о фильмах, девочках и контрольных — их место все больше и больше занимал Вьетнам. Как ни хороши были новости, как ни высок счет потерь вьетконговцев, всегда был хотя бы один снимок агонизирующих солдат США, попавших в засаду, или вьетнамских детей в слезах, следящих, как их деревня исчезает в дыму и огне. И всегда была какая-нибудь жгучая подробность, упрятанная в самом низу того, что Скип называл “ежедневной колонкой убийств”, вроде сообщения о ребятишках, которые погибли, когда мы ударили по вьет-конговским катерам в дельте Меконга.
Нат, само собой, в карты не играл. И не обсуждал все “за” и “против” войны — думаю, он не больше меня знал про то, что Вьетнам прежде был французской колонией или что приключилось с мусью, которые, себе на беду, оказались в 1954 году в укрепленном городе Дьенбьенфу, не говоря уж о том, кто мог решить, что президенту Дьему пришла пора вознестись в большое рисовое поле на небесах, чтобы власть могли взять Нгуен Сао Ки и генералы. Нат знал только, что у него никаких счетов с этими конговцами нет и что в ближайшем будущем они до Марс-Хилла или острова Преск не доберутся.
— Ты что, говнюк, никогда не слышал про принцип домино? — однажды спросил у Ната коротышка первокурсник по имени Никлас Праути. Мой сосед теперь редко заходил в гостиную третьего этажа, предпочитая более тихую на втором, не на этот раз он заглянул к нам на пару минут.
Нат посмотрел на Ника Праути, сына ловца омаров, преданного ученика Ронни Мейлфанта, и вздохнул.
— Когда на столе появляются костяшки домино, я ухожу. По-моему, это нудная игра. Вот мой принцип домино.
Он взглянул на меня, и как ни стремительно отвел я глаза, смысл этого взгляда мне был ясен: “Да что с тобой, черт подери?” Затем Нат прошаркал в мохнатых шлепанцах назад в комнату 302, чтобы еще
