поймет. Она выходила из кабинета, тяжело переступая ногами, обутыми в лапти. На пороге обернулась и прошелестела без улыбки: 'До свиданьица... Спасибочки...'
Потом он, уже позабыв о ней, встретил ее зимой тридцать четвертого. На ней был рабочий комбинезон, покрытый пятнами краски. Она сама подбежала к нему, когда он вылезал из саней. 'Ну, как малярные дела?' - спросил он. 'А у меня маманя померла...' - сказала она. 'Как же ты одна, Нюра?' - 'А мы не нытики, - продекламировала она, - проживем!' - 'Нюра, - сказал он, - надо бы тебе грамоте учиться'. - 'Ага, - сказал она, как обычно, и спросила, хихикнув: - А на кой?..' - 'Ну, все-таки, - растерялся он, - передовая советская женщина должна быть грамотной'. - 'Да ладно', - рассмеялась она. Нос был красен от мороза. Когда смеялась, разевая некрасивый рот, были видны белые острые редкие зубы. 'За хорошего комсомольца замуж выйдешь, сказал он, - как же без грамоты?..' Она покраснела, выкрикнула свое 'до свиданьица' и пошла прочь.
...А поезд меж тем шел. Пока все отдыхали в послеобеденное время, Ашхен стояла в коридоре у окна, будто бы внимательно всматривалась в плывущую мимо тайгу, а сама думала, что Шалико за год с лишним в Нижнем Тагиле как-то резко изменился, может быть повзрослел, подумала она с насмешливой грустью. От него исходила жесткость. Исчезало недавнее южное обаяние. Исчезало даже мнимое легкомыслие, сквозившее обычно в его юношеской улыбке. Она знала об уральском житье из его отрывочных рассказов, окрашенных в счастливые тона. Но что-то за всем этим было, что-то было...
Он не любил жаловаться или высказывать свои недоумения, или, того пуще, паниковать по поводу своих просчетов. Крушение иллюзий даже относительно себя самого не вызывало потребности истерично раскаиваться, но что-то такое отражалось в его глазах, будто бы беспечных, будто бы смеющихся.
Вчера Ашхен увидела в его шевелюре множество седых волосков. 'И это у тридцатитрехлетнего?!' - подумала она с тревогой. Этот красивый молодой мужчина - ее судьба, часть ее крови, отец Кукушки, в возрасте Христа... Тут она расхохоталась в пустынном коридоре вагона... Но спохватилась, умолкла и вдруг услышала сквозь мягкое постукивание колес, как распахнулась дверь тамбура и знакомый голос проводника произнес хрипло и надменно: 'Ну, куда, куда поперли!..' И испуганный женский голос в ответ: 'Да нам-ить в шашнадцатый пройтить...' - 'Нечего через вагон шастать, - сказал проводник, - дождись остановки и по платформе ножками...' - 'Да пусти, дядечка, залопотала женщина, - я же с дочкой вон иду...' Тут Ашхен не удержалась и подскочила к тамбуру. Там стояла женщина в пальто, похожем на старую шинель, в лаптях, за хлястик шинели цеплялось тощее существо в материнской, по всему, кофте. Обе востроносенькие и неопрятные. Проводник резко обернулся - то ли на звук шагов, то ли гусиное шипение послышалось ему. И он увидел свою молодую серьезную пассажирку. 'А ну-ка, дайте людям пройти! - задыхаясь приказала она. - Эттто что такое!.. А ну-ка...' - 'Да чего им тут ходить? - забубнил проводник, но пропустил злополучную парочку. Только грязи натаска-ют'. - 'Не ваше дело! - заявила Ашхен фальцетом. - Как можно!..' Коридор наполнился пассажирами.
Уже приближался Шалико. Из-за его спины, вскинув брови, с интересом глядел американец, и Ванванча заспанное лицо колебалось в дверном проеме. 'Что? - спросил Шалико, подбегая. - Что такое?!.' - 'Да я ж шутю...' осклабился проводник. 'Что случилось?' - спросил Шалико. 'Ничего, ничего, сказала Ашхен как-то отрешенно, - дай пройти людям...' Женщина, сосредоточенно наклонив голову, медленно двигалась по коридору, и девочка ее, словно тень, плыла следом.
И вот они поравнялись с Ванванчем, и он узнал их! Он узнал их!.. Они выросли из евпаторийского пляжа, из золотого летнего песка, неуклюжие, неприбранные, и оказались в пестрой курортной толпе, лижущей розовое мороженое, эта странная парочка - женщина почему-то в пальто, похожем на шинель, летом - и в плотной косынке, укрывшей всю голову. Дряблые щеки несвежего цвета из-под косынки. Там она босая, а тут в лаптях... И за ней семенит смешное существо на тонких ножках, в заношенной юбочке и в дырявой кофточке с чужого плеча. Она впивается острыми глазками в чужое мороженое, и на острой шейке шевелится комочек, и кончик язычка время от времени проводит по сухим губам... Да это же она! Ванванч застыл в оцепенении, а парочка мелькнула мимо. 'Нюра?!.' - крикнул вслед Шалико с сомнением. Женщина обернулась на секунду и помчалась дальше, волоча за собой девочку, словно куклу. 'Какая Нюра?' - спросила Ашхен. 'Нет, это не Нюра', облегченно засмеялся Шалико. 'А что за Нюра?' - продолжала настаивать Ашхен, но как бы между прочим. 'Малярша с Вагонки, - сказал Шалико, показалось, что она... спина и лапти похожи... ну, в общем, из бывших кулачек...'
Призрак Нюры мелькнул и растаял. Шалико посмотрел на Ашхен. Она улыбалась. За окном вагона пылала тайга под заходящим солнцем.
Ау, мое прошлое! Такое далекое, что нету сил воскрешать все это. Прощай, прощай! - кричу я нынче все тише и тише, то ли стыдясь, то ли задыхаясь.
'Урал, - говорит папа Ванванчу, - это граница между Азией и Европой'. - 'А там есть пограничники?' - спрашивает Ванванч, погружаясь в сладкий вагонный сон.
Совсем недавно, к приезду семьи Шалико получил на Вагонке квартиру, трехкомнатную, в новом брусковом двухэтажном доме. 'Не чересчур ли это?..' - спросил он у начальника строительства вагоногиганта. 'Не считаю, - резко заметил тот, - парторг ЦК должен иметь нормальные бытовые условия'. - 'Это, конечно, приятно, - усмехнулся Шалико, - но ведь есть многодетные семьи...' - 'Всех обеспечим со временем, - отчеканил начальник, - парторг не может жить в бараке... К вам же семья едет!..' - 'Едет', - вяло согласился Шалико.
В новую квартиру завезли случайную мебель. Как-то все расставилось.
'Неужели три комнаты?' - спросила уже в поезде Ашхен. 'Представь себе', - рассмеялся Шалико. Он преподносил подарок. При этом следовало улыбаться, и кланяться, и выражать любовь. Но смех получился растерянный. 'А у других?' - спросила Ашхен сквозь зубы. Шалико взглянул на американца. Тот широко улыбался своей Анюте, не прислушиваясь к их тихому диалогу. Американец был счастлив, что въехал в социализм, и это почему-то начало раздражать Шалико. Он сказал Ашхен: 'А что у других?.. Вон у начальника строительства целый дворец на Пихтовке... Что такое три комнатки?..' - 'А у других?' - повторила Ашхен.
...Ночь. В поезде все давно спят. А Шалико медленно входит в подъезд своего нового дома и поднимается по свежим деревянным ступеням на второй этаж. Светло. Горит яркая электрическая лампочка.
Ступени еще не рассохлись. Они выкрашены красной краской. Стены светло-зеленые. Нет застоявшегося барачного духа. 'Умеем строить', - думает он и у дверей своей новой квартиры видит неподвижную Нюру. 'Что ты, Нюра, дорогая?' - 'А ничаво, - говорит Нюра, поблескивая мелкими зубками, может, думаю, чего помочь?' - 'А что помогать? - пожимает он плечами. - Все давно уже сделано... Ну, зайди, погляди, раз уж пришла'.
Он всюду зажигает свет и водит ее по квартире. Он немного суетлив, и это его смешит, но и озадачивает: молодая женщина ходит по его дому. Она не ахает, не всплескивает руками, но маленькие ее голубые глаза широко распахнуты, и в них разливается детское восхищение: вот как начальники-то живут! Ну надо же... Но это не зависть, а просто восхищение. 'Скоро у всех такие квартиры будут', - говорит он как бы между прочим. 'Да будя уж...' смеется она. 'Не веришь? - спрашивает он строго. - Ты что, не видишь, какое строительство идет?' - 'Да вижу, вижу...' - отмахивается она. 'Ты что, Нюра, разве не хочешь жить в такой квартире?' - 'Не-а...' - мотает она головой. 'Понимаю, - смеется он, - тебе в вонючем бараке больше нравится, да? Да я, Нюра, никогда тому не поверю. Ты же, Нюра, не дура...' - 'Не-а, говорит она легко, - я Нюра - не дура...' - 'Ну ладно, давай чаю попьем...' И он зажигает керосинку.
И вот они пьют чай. Она прихлебывает из кружки и пыхтит, и покрякивает. Время от времени вскидывает глаза на него и тотчас отводит. 'Пойдут всякие разговоры, - думает он, - начнут трепаться. А она совсем как домой пришла...' Он замечает с удивлением, что смущение не оставляет его. 'Может, ты есть хочешь, а, Нюра?' - 'Ага, - шепчет она, - уж так хоцца!..' - 'А чего ты молчишь?' - 'Да так...' - говорит она шепотом и краснеет. Он вскакивает, достает хлеб, из сырой тряпочки - кусок драгоценного овечьего сыра. Она жует торопливо, со смаком, но морщится. 'Ты что?..' - 'Сыр больно соленый!' - 'Зато ведь вкусный, а?' - 'Не-а', - говорит она чистосердечно и жует, жует безостановочно.
Женщина, думает он, маленькая, крепенькая, голодная, убогая, но женщина, думает он, исподтишка поглядывая на нее. Старею, думает он, усмехаясь. Женщины разных возрастов с самой юности окружали его, они плакали и смеялись, но всегда были для него товарищами, не выделяясь, не преобладая, просто на равных служили общему делу, 'участвуя в общей борьбе', как принято было это называть. Все, все, кроме
