– Дочка дуется, папка хмурится. – Отец наклонился к ней, она уловила запах его дыхания. Незачем ему пить пиво, он уже достаточно выпил, изо рта пахло дрожжами и дохлой мышью. – Ну почему ты у меня такая трусишка? Неужели нет в тебе ни капельки смелости?
Слезы все капали, но ей очень уж хотелось показать отцу, что смелости у нее хоть отбавляй, во всяком случае, пара капель найдется. Поэтому она поднялась со ржавого раскладного стула и направилась к еще более ржавой крышке люка над лестницей в подвал. Все тело зудело, и не хотелось ей открывать дверь в подвал, потому что за ней затаилось что-то ужасное. Все об этом знали, даже гномы, поставленные отцом на лужайке, головы которых едва виднелись в высокой траве. Они предупреждали ее своими двусмысленными улыбками. Триша тем не менее потянулась к ручке – и ахнула, потому что за спиной раздался изменившийся до неузнаваемости голос отца, который понукал ее, понукал, понукал, давай, мол, давай, дочка дуется, давай, сладенькая, давай, милая, сделай то, о чем тебя просят.
Она подняла крышку люка и увидела, что четырех ступеней, ведущих в подвал, нет. И лестницы нет. Потому что ее место заняло огромное осиное гнездо. Сотни ос вылетали из черной дыры, напоминающей широко раскрытый глаз человека, который умер изумленным, нет, не сотни, тысячи ос летели на нее, чтобы поразить ядовитыми жалами. Она поняла, что убежать времени нет, сейчас они накинутся на нее, ужалят одновременно и она умрет, а они будут ползать по ней, заползать в глаза, заползать в рот, наполнять язык ядом, а потом поползут дальше, в горло…
Триша подумала, что она кричала, но, ударившись головой о ствол лежащего на земле дерева, после чего на ее слипшиеся от пота волосы дождем посыпались кусочки коры и мха, услышала только слабенькое повизгивание. Горло словно перехватила чья-то железная рука, так что более громких звуков издавать она не могла.
В первое мгновение она не соображала, что к чему, удивилась, отчего у нее такая жесткая кровать, задалась вопросом, обо что она могла удариться головой… неужели во сне она забралась под кровать? И по ее коже ползли мурашки, ползли в прямом смысле. Все из-за сна, из которого ей только что удалось вырваться. О Боже, какой же ей приснился кошмар.
Триша вновь стукнулась головой и окончательно пришла в себя. Она не в своей кровати и даже не под кроватью. Она в лесу заблудилась. Она спала под деревом, и по коже по-прежнему ползут мурашки. Только не мурашки это, вызванные страхом, а…
– Убирайтесь, убирайтесь, мерзавцы! – закричала Триша, замахала руками, и большинство мокрецов и комаров снялись с облюбованных аэродромов и вновь образовали облако. Ощущение, что по коже ползут мурашки, исчезло. А вот нестерпимый зуд остался. Ос не было и в помине, но искусали ее капитально. Она спала, а ее кусали и кусали. Так что теперь зудело все тело. И ей хотелось попи?сать.
Триша выползла из-под дерева, жадно хватая ртом воздух, морщась от боли. Шея, левое плечо, левая рука и левая нога, та половина тела, на которой она спала, онемела. Стала как деревянная, говорила в таких случаях мать. У взрослых (во всяком случае, в ее семье) присказки находились по любому поводу: онемелый как деревяшка, радостный как жаворонок, шустрый как кузнечик, глухой как тетерев, темно, как у коровы в желудке, мертвый, как…
Нет, вот этого не надо, по крайней мере сейчас.
Триша попыталась встать, не смогла, на четвереньках выползла на полянку-полумесяц. Постепенно чувствительность начала возвращаться и в руку, и в ногу: в них словно впились тысячи иголочек.
– Дери-раздери, – простонала Триша, главным образом для того, чтобы услышать собственный голос. – Здесь темно, как у коровы в желудке.
Но только добравшись до ручья, Триша поняла, что на полянке совсем и не темно. Ее заливал лунный свет, холодный и чистый, достаточно сильный для того, чтобы она, Триша, могла отбрасывать четкую тень, а вода – искриться. Над головой висел большой серебряный круг, слишком яркий, чтобы смотреть на него… но Триша посмотрела, вскинув к небу зудящее, искусанное лицо. Луна в эту ночь светила так сильно, что «гасила» все звезды, за исключением самых ярких, но отчего-то в свете этого «фонаря», возможно, из-за того, откуда смотрела на него Триша, девочка особенно остро почувствовала свое одиночество. Совсем недавно, во время бейсбольного матча, она загадала, что ее спасут, если Том Гордон спасет игру. Теперь она понимала, что это ерунда. С тем же успехом можно стучать по дереву, бросать соль через левое плечо и осенять себя знаком креста, как проделывал Номар Гарчапарра, вставая на место бэттера. Здесь не было телекамер, переигровок, болельщиков. Только холодная красота лика луны, которая как бы говорила ей, что Неслышимый – не такая уж выдумка, Бог, который не знал, что Он (или Оно) и есть Бог, который не интересовался судьбой заблудившейся маленькой девочки, который вообще ничем особо не интересовался. Бог – переменчивый, как комариная туча над ее головой, а оком этого Бога была далекая и яркая луна.
Триша наклонилась над ручьем, чтобы умыться, снять этот невыносимый зуд, увидела свое отражение и застонала. Осиный укус повыше левой скулы раздуло еще больше (может, она поцарапала или ударила его во сне). Головка укуса прорвала ил, которым она намазала щеку, и теперь напоминала проснувшийся вулкан, окруженный полями засохшей и растрескавшейся лавы. Из-за укуса и глаз изменил форму, стал каким-то жутким, страшным, такие глаза заставляют отворачиваться, если на улице движутся тебе навстречу, потому что обычное их место – лица умственно отсталых людей. Да и остальное не радовало: желваки в месте осиных укусов, припухлости там, где во время ее сна кормились сотни комаров. У самого берега была заводь, и в практически стоячей воде Триша увидела, что один комар так и не улетел. Прицепился к уголку правого глаза, слишком раздувшийся, чтобы подняться в воздух. Еще одна присказка взрослых пришла на ум: напился, как верблюд.
Триша раздавила комара, брызнувшая кровь попала в глаз, его сразу стало щипать. Трише удалось не вскрикнуть, но звук отвращения, ф-ф-ф-ф-ф-у, все-таки сорвался с плотно сжатых губ. Она смотрела на окровавленные пальцы, не веря своим глазам. Столько крови в одном комаре! Невероятно!
Сложив ладони ковшиком, Триша зачерпнула воды, умылась. Пить не стала, вспомнив, как кто-то сказал, что из лесных ручьев пить нельзя: можно заболеть. Но для воспаленной кожи вода, наоборот, стала лекарством: ее словно погладили прохладным шелком. Девочка зачерпнула воду еще раз, смочила шею, руки до локтя. Потом набрала со дна ил и начала намазывать на лицо и шею, от круглого воротника свитера, на спине которого красовалось: 36 ГОРДОН, до линии волос. При этом ей вспомнился эпизод из комедии «Я люблю Люси», который она видела в передаче «С Ником в девять». Люси и Этель в салоне красоты, каждая с грязевой маской на лице. Приходит Деси, смотрит на одну, на вторую и спрашивает: «Эй, Люси, которая из вас ты?» Зрители, конечно, покатывались со смеху. Триша понимала, что выглядит точно так же, как Люси и Этель, но ее это нисколько не волновало. Зрителей не было, смеха – тоже, а кровососы ее достали. Они же просто могли свести ее с ума.
Илом она мазалась минут пять, в конце очень аккуратно намазала веки, вновь наклонилась над водой, чтобы посмотреть на свое отражение. Увидела девочку с грязевой маской на лице, залитую лунным светом. Лицо стало серым, словно ваза, извлеченная из земли в ходе археологических раскопок. Выше стояли дыбом грязные волосы. Глаза белые, мокрые, испуганные. Выглядела она совсем не смешной, не то что Люси и Этель с грязевыми масками, которые сделали им в салоне красоты. Выглядела она мертвой. Мертвой и плохо набальзамированной, или как там это называется.
Глядя на лицо в воде, Триша прошептала: «А потом Маленький Черный Самбо сказал: „Пожалуйста, тигры, не берите мою красивую новую одежду“».
Тоже не смешно. Ну совершенно несмешно. Триша намазала илом предплечья, потом потянулась к воде, чтобы помыть руки, передумала. Зачем? Расчищать место для кровососов?
Покалывания в левых руке и ноге исчезли: кровообращение восстановилось. Триша смогла присесть на корточки и попи?сать, не повалившись на бок. Могла она также стоять и ходить, хотя морщилась от боли всякий раз, когда поворачивала голову направо или налево. Триша решила, что у нее смещение шейных позвонков. Такое случилось с миссис Четвинд, которая жила в их квартале, когда какой-то старик врезался сзади в ее автомобиль, остановившийся на красный свет. Старик остался невредим, а миссис Четвинд лечилась шесть недель и носила специальный корсет. Может, и ей на шею наденут корсет, когда она выберется отсюда? Может, ее доставят в больницу на вертолете с красным крестом, как в «Военно-полевом госпитале»[19], и…
Забудь об этом, Триша, – все тот же пугающе-ледяной голос. Не будет тебе никаких шейных корсетов. И вертолета тоже.
– Заткнись, – пробормотала девочка, но голос не унимался.
