полусгнивших деревьев.
А со временем, возможно, через полчаса, может, через сорок пять минут, Трише открылась истина, которую до нее открыли для себя тысячи (может, даже миллионы) мужчин и женщин: к тому времени, когда осозна?ешь, что опасность слишком велика, поворачивать назад уже поздно. С пропитанного водой, но не проваливающегося под ногами мха она ступила на кочку, которая оказалась совсем не кочкой. Ее нога нырнула в холодную, вязкую субстанцию, слишком густую для воды и слишком жидкую для ила. Триша отпрянула, схватилась за сухую ветку, вскрикнула испуганно и гневно, когда ветка переломилась у нее в руке. Девочка потянула ногу назад. С чавкающим звуком она вылезла из вонючей жижи, но без кроссовки. Кроссовка осталась где-то внизу.
– Нет! – воскликнула Триша, так громко, что спугнула какую-то большую белую птицу. Она устремилась к небу, а за ней тянулись длинные, тонкие ноги. В другое время, в другом месте девочка не отрываясь смотрела бы на это экзотическое зрелище, но тут ей было не до птиц. Она опустилась на колени, – правая нога блестела от черной грязи, – сунула руку в быстро заполняющуюся водой дыру, которая образовалась в «кочке» после того, как она выдернула ногу.
– Не могу я без нее! – яростно закричала Триша. – Она моя, и мне… без нее… НИКАК!
Она пошарила в холодной жиже, разрывая какие-то мелкие корешки, обходя крупные. Что-то живое на мгновение коснулось ее ладони, потом исчезло. И тут же ее пальцы нащупали кроссовку, которую Триша и вытащила на свет божий. Посмотрела на нее – черная, извалянная в грязи обувка, самое оно для извалянной в грязи девочки, – круто, как сказала бы Пепси Робишо. И из глаз Триши брызнули слезы. Она подняла кроссовку, перевернула, из нее хлынул поток черной жижи. Зрелище это вызвало у Триши приступ смеха. С минуту, а то и дольше она сидела на кочке, положив ногу на ногу, со спасенной кроссовкой на коленях и смеялась, окруженная черной тучей мошкары. А вокруг, словно часовые, стояли мертвые деревья и стрекотали цикады.
Наконец слезы подсохли, а смех поутих. Триша нарвала травы, обтерла кроссовку снаружи. Потом раскрыла рюкзак, достала бумажный пакет из-под ленча, разорвала на кусочки, которыми и протерла кроссовку изнутри. Грязные клочки бумаги она сминала в шарики и бросала на мох. Да, она мусорила на этом отвратительном, вонючем болоте. Да, это правонарушение. Если появится полиция и арестует ее, она не будет иметь ничего против.
Девочка встала, с вызволенной из болота кроссовкой в руках, огляделась.
– Твою мать, – вырвалось у нее.
Впервые в жизни она выругалась вслух (с Пепси такое иногда случалось, но Пепси – это Пепси). Теперь она более отчетливо видела зелень, которую приняла за склон холма. То были поросшие травкой островки- кочки, ничего больше. Островки, маленькие и не очень. А разделяла их стоячая черная вода и деревья. В большинстве своем мертвые, но некоторые на самой вершине кучерявились листвой. Она слышала, как квакали лягушки. Никакого холма. Сплошное болото.
Триша повернулась, посмотрела назад, но уже не могла сказать, откуда вошла в это гиблое место. Если б она догадалась метить свой путь чем-нибудь ярким, теми же лоскутами пончо, то могла бы вернуться. Но не метила, а потому пути назад для нее не было.
Ты все-таки можешь вернуться назад: для того, чтобы определиться с направлением, ориентиры не нужны.
Наверное, она смогла бы, но один раз она уже попала впросак, решив, что, определившись с направлением, сумеет попасть на главную тропу через лес. Второй раз наступать на те же грабли не хотелось.
И Триша повернулась к травянистым островкам и поблескивающей под солнцем стоячей воде. Деревьев, за которые она могла при случае ухватиться, хватало, а где-то болото должно было кончиться, не так ли?
Только безумцу могут прийти в голову такие мысли.
Безусловно. Но ситуация-то безумная.
Триша постояла еще с минуту, думая о Томе Гордоне, об его умении замирать перед броском. О том, как он стоял в круге питчера, не сводя глаз с одного из кэтчеров «Бостон Ред сокс», Хаттеберга или Веритека, подавая только им ведомые сигналы. А потом, в мгновение ока, все его тело приходило в движение, и следовал разящий бросок.
Не человек – айсберг, говаривал ее отец. Кровь у него – ледяная.
Триша хотела выбраться отсюда. Первым делом из этого мерзопакостного болота, а потом и из леса, вернуться к людям, магазинам, торговым центрам, телефонам и полисменам, которые помогут тебе, если ты заблудился. И она подумала, что сможет выбраться. Сможет, если не даст слабину, не струсит. Сможет, если у нее в жилах есть хоть немного ледяной крови.
Тут и Триша вышла из ступора, сняла вторую кроссовку, связала узлом шнурки обеих. Повесила на шею, словно грузы часов-кукушки, посмотрела на носки, решила оставить их на ногах (мало ли на что можно наступить в этой черной воде), до колен закатала штанины джинсов, глубоко вдохнула, выдохнула.
– Макфарленд готовится к броску, Макфарленд бросает, – изрекла Триша. Повернула бейсболку козырьком назад (потому что козырьком назад – это круто) и сделала первый шаг.
Триша осторожно передвигалась с кочки на кочку, часто поднимая голову, устанавливая все новые ориентиры, совсем как днем раньше. Только сегодня я не собираюсь поддаваться панике и бежать, думала она. Сегодня у меня в жилах течет ледяная вода.
Миновал час, потом два. Вместо того чтобы твердеть, почва становилась все более топкой. Наконец, земли не стало вовсе: над водой возвышались лишь поросшие травой островки-кочки. Триша переходила от одного к другому, держась за ветви и кусты, если была такая возможность, если нет – балансируя руками, словно канатоходец. Наконец, наступил момент, когда она не могла не только переступить на очередную кочку, но даже допрыгнуть до нее. Какое-то время ей пришлось настраиваться, а уж потом она ступила в черную воду. Ее окатило гнилостным запахом. Вода чуть-чуть не доходила до колена. Ступня погрузилась в холодный желеобразный ил. Со дна поднялись желтоватые пузыри.
– Ну и гадость. – Триша скорчила гримаску, взяв курс на ближайшую кочку. – Гадость. Гадость-гадость- гадость. Так можно и задохнуться.
При каждом шаге ей приходилось прилагать немало усилий, чтобы с чавканием вырвать из ила ногу. Триша старалась не думать о том, что произойдет, если ногу вытащить не удастся, если она застрянет намертво и начнет тонуть.
– Гадость-гадость-гадость, – повторяла Триша. Пот теплыми каплями стекал по лицу, от него щипало в глазах. Цикады, казалось, стрекотали на одной ноте: ре-е-е-е-е. С кочки, к которой она держала путь, три лягушки спрыгнули в воду: плюх-плюх-плюх.
– Буд-Вай-Зер. – И Триша кисло улыбнулась.
В желтовато-черной взвеси тысячами шныряли головастики. Когда она разглядывала их, одна нога наткнулась на что-то твердое и склизкое, должно быть, толстую ветку. До кочки Трише удалось добрести ни разу не упав. Хватая ртом воздух, девочка выбралась на нее, озабоченно оглядела вымазанные в иле ступни и икры, ожидая, что их облепили пиявки, а может, и что-то похуже. Но не обнаружила ничего ужасного (во всяком случае, видимого глазом). Ил, правда, покрывал ноги до колен. Триша села, сняла носки, ставшие черными, и словно осталась в белых носках: их роль отлично сыграла кожа. Сам вид этих «носочков» – смех. Она откинулась назад, уперлась в кочку локтями и хохотала, уставившись в небо. Ей не хотелось так смеяться, так смеются только полные идиоты, но она ничего не могла с собой поделать. Отсмеявшись, она выжала носки, натянула их на ноги и поднялась. Постояла, прикрыв глаза ладонью, остановила свой выбор на дереве с толстой сломанной нижней ветвью, конец которой прятался в воде. Это дерево и стало ее ближайшей целью.
– Макфарленд готовится к броску, Макфарленд бросает, – устало выдохнула Триша и двинулась дальше.
Она больше не думала о ягодах. Теперь ее заботило другое: выбраться отсюда живой и невредимой.
В ситуациях, когда люди вынуждены полагаться только на себя, всегда есть момент, когда они перестают жить и мобилизуют все внутренние резервы ради того, чтобы выжить. Тело, не получающее новых калорий, начинает расходовать калории, запасенные ранее. Голова туманится. Что-то происходит со
