распухло от комариных укусов, над левым уголком рта расцвела здоровенная лихорадка. Руки стали что спички. Не замечая этого, она постоянно подтягивала сваливающиеся с нее джинсы. Частенько она бубнила себе под нос любимую песенку: «Крепче обними меня… чтоб я почувствовал тебя…» И выглядела как самая юная в мире героиновая наркоманка. Она находила съедобные растения, ей повезло с погодой (тепло, ни единого дождя с того дня, как она заблудилась), неожиданно для себя она узнала, какими мощными внутренними ресурсами располагает человеческий организм. Но теперь ресурсы эти истощились до предела, и Триша прекрасно это понимала. Девочка, медленно пересекающая поляну на вершине холма, знала, что скоро ее странствия закончатся.
В мире, который она покинула, поиски еще продолжались, но даже большинство тех, кто искал Тришу, полагали, что она уже умерла. Ее родители начали обсуждать, пусть робко, все еще отказываясь верить, что такое возможно, заказывать ли им отпевание или все-таки подождать, пока найдут тело. А если ждать, то как долго? Иногда тела заблудившихся в лесу не находили вовсе. Пит практически ничего не говорил, а глаза у него заваливались все глубже. Он взял Монью-Болонью в свою комнату и усадил в углу, откуда она все время смотрела на его кровать. А когда увидел, что мать смотрит на куклу, прошипел: «Не трогай ее. Не смей ее трогать».
Для мира уличных фонарей, автомобилей, асфальтированных дорог Триша уже умерла. В мире, что лежал вне тропы, в котором вороны иногда каркали, повиснув вниз головой, она вплотную приблизилась к границе, разделяющей жизнь и смерть. Но продолжала идти. Иногда отклонялась от выбранного направления на восток или запад, но не сильно. Точно так же, как ее тело научилось бороться с инфекцией, поселившейся в горле и груди, так же и Триша научилась держаться выбранного наперед направления. Впрочем, проку от этого не было никакого. Она все дальше и дальше уходила от населенных пунктов, все больше и больше углублялась в ту часть штата Нью-Хэмпшир, которую назвали Трубой. Люди там не жили.
Зверь, кем бы он ни был, по-прежнему не терял Тришу из виду. Многое из того, что она видела и чувствовала, Триша воспринимала как плод своего воображения, но только не слова осоголового священника о Боге Заблудившихся, только не глубокие царапины на коре деревьев, только не обезглавленную лисицу. Все это она не могла отнести в разряд галлюцинаций. Когда она чувствовала зверя (или слышала – несколько раз трещали ветки, когда зверь шел следом за ней, дважды до нее доносилось низкие, нечеловеческое урчание), то не ставила под сомнение его существование. А когда ощущение, что за ней наблюдают, уходило, она точно знала, что ушел и зверь. Их связала неразрывная нить; им суждено быть вместе до самой ее смерти. Такие мысли раз за разом посещали Тришу. Впрочем, она понимала, что встречи со смертью ждать ей осталось недолго. «Сразу за углом», – как-то ответила мать, когда на улице ее спросили, где тут ближайшая аптека. Правда, углов в лесу не было. Болота, трясины, обрывы встречались, а вот углы – нет. Как же это несправедливо, думала Триша, умереть, после стольких дней борьбы за выживание, но теперь подобная несправедливость не вызывала у нее злобы. Злоба требовала расхода энергии. Злоба отнимала жизненные силы. И первого, и второго у Триши осталось совсем ничего.
На полпути через поляну, которая ничем не отличалась от дюжины других, которые она миновала раньше, Триша закашлялась. Кашель вызвал резкую боль глубоко в груди, словно там за что-то зацепили крюком и потащили его наверх. Триша согнулась пополам, оперлась рукой о подвернувшийся пенек и кашляла, пока на глазах не выступили слезы. Когда приступ кашля прошел, она не стала разгибаться, дожидаясь, пока сердце замедлит свой безумный бег, и большие черные мухи, что мельтешили перед глазами, улетят восвояси. Хорошо хоть ей удалось опереться о пенек. Иначе она точно свалилась бы на землю.
Взгляд Триши упал на пенек, и все мысли, которые теснились в голове, как ветром сдуло. А первой вернулась вот такая: я вижу не то, что на самом деле у меня перед глазами. Это опять фантазия, еще одна галлюцинация. Она закрыла глаза, сосчитала до двадцати. А когда открыла их, черные мухи исчезли. И пенек оказался не пеньком, а столбиком. Из которого торчал ржавый рым-болт.
Триша обхватила его пальцами, покачала. Разжала пальцы, посмотрела на крупицы ржавчины, оставшиеся на коже. Вновь схватила и покачала. Ощущение deja vu охватило ее. Вроде бы она уже стояла на этой поляне, но не одна, а с Томом Гордоном. И он…
– Тебе это приснилось, – сказал Том. Он стоял в пятидесяти футах от нее, сложив руки на груди, привалившись спиной к клену, в серой выездной униформе. – Тебе приснилось, что мы пришли в это место.
– Приснилось?
– Конечно, разве ты не помнишь? В день, свободный от игр. Ты тогда еще слушала Уолта.
– Уолта?.. – Вроде бы имя знакомое, только Триша не могла взять в толк, где она могла его слышать.
– Уолта из Фремингхэма. Того болвана с мобильным телефоном.
Триша начала вспоминать:
– В ту ночь еще падали звезды.
Том кивнул.
Триша медленно обошла вокруг столба, не отрывая руки от рым-болта. Внимательно пригляделась к поляне и поняла, что это совсем и не поляна.
Слишком много травы – высокой, зеленой травы, какая растет на полях и пастбищах. Это же пастбище, вернее, когда-то давно тут было пастбище. Если убрать выросшие здесь березы и кусты, станет ясно, что это пастбище. А пастбища – плод человеческих трудов. И только люди могут врывать в землю столбы с ввернутыми в них рым-болтами.
Триша опустилась на одно колено, осторожно, чтобы не занозить руки, провела ладонями по столбу. Нащупала две дыры. Порылась в земле у основания столба, нашла что-то твердое. Вытащила: старая ржавая петля. Подняла повыше, к солнцу. Тоненький лучик проник в отверстие под шуруп и крошечным зайчиком запрыгал по щеке девочки.
– Том, – выдохнула Триша. Повернулась к клену, привалившись к которому он стоял, сложив руки на груди, полагая, что он давно ушел. Нет, стоял на прежнем месте, только уже не улыбался, хотя Трише показалось, что глаза его смотрели с хитринкой. – Том, посмотри! – И она протянула к нему петлю.
– Тут были ворота, – ответил Том.
– Ворота! – радостно повторила Триша. – Ворота! – Другими словами, что-то сделанное людьми. Людьми из чудесного мира уличных фонарей, электрических бытовых приборов и средств для уничтожения насекомых.
– Ты понимаешь, это твой последний шанс.
– Что? – Ей стало не по себе.
– Заключительные иннинги, Триша. Когда нет права на ошибку.
– Том…
Около клена никого. Том ушел. Впрочем, она и не видела, как он уходил, потому что Тома здесь и не было. Он существовал только в ее воображении.
В чем секрет удержания победного счета? Она задавала ему такой вопрос, только не помнила, когда именно.
Главное – показать сопернику, что лучший на поле – ты. Вроде бы так ответил ей Том Гордон, а может, она прочитала эту фразу в газетной статье или услышала на послематчевом интервью, которое смотрела вместе с отцом. Он обнимал ее за плечи, она сидела привалившись к нему. И лучше всего – первым же броском.
Твой последний шанс. Заключительные иннинги. Когда нет права на ошибку.
Как я могу знать, что не допускаю ошибки, если я понятия не имею, что мне делать?
Ответа на свой вопрос Триша не получила, поэтому вновь обошла вокруг столба, держась рукой за рым-болт, медленно, грациозно, словно исполняя какой-то древний ритуал. Деревья, окружающие пастбище, закружились, словно она мчалась на карусели в Ревер-Бич или Олд-Очард. Они ничем не отличались от других деревьев, мимо и под которыми она шла уже много дней. Так куда же ей теперь идти? Где оно, правильное направление? Это столб от ворот, а не указательный столб.
– Столб от ворот, не указательный столб, – прошептала Триша. – Откуда мне знать, куда надо идти, если это столб от ворот, а не указательный столб? Каким образом городская девочка…
