обучали этому цоканью! Самое отвратительное, что все они одеты в нашу настоящую военную форму, плохонькую, нищенскую солдатскую форму, в которой лежат в земле миллионы, спасшие родину в войну, а теперь оставшиеся в живых должны козырять этой падали! Одеть бы этих человеческих уродов в такую форму, чтобы люди от них шарахались в стороны, чтобы их видно было за тысячи километров, и так пускать по улицам, чтобы те, другие, защищавшие родину, не обязаны были перед ними козырять! Раздалось цоканье, надзиратель мгновенно втиснул меня в деревянную будку, их по коридорам много, замерла… сапоги надзирателя… и в какой-то непонятной обуви тяжелые шаги мужчины… слышу его дыхание… а если это Борис…
Села на кровати, передумываю все: Соколов не посмел бы со мной так разговаривать, если бы я не была арестанткой, значит, все, значит, выхода отсюда не будет. Как вести себя… плетью обуха не перешибешь, я начинаю Соколова ненавидеть, ненависть ослепляет, я буду говорить не то, что надо, не надо вообще сразу отвечать, не подумав, надо сыграть роль не очень умной, беспомощной, не разбирающейся в жизни, в людях, в политике, я должна сыграть ее безукоризненно, не сфальшивить, Соколов умный, страшный зверь, он сразу поймает.
На допрос. Соколов читает. На столе много бумаг.
— Это надо же так отмочить! И где! На приеме у маршала! Ничего себе тостик, за своих говенных родителей! «За всех, кто в Сибири!» Проститутка рваная…
Мне плохо. Увели.
Только ввели в камеру, отчаянный молодой мужской крик: «Мерзавцы, убийцы, что вы со мной дела…» — кляп. Крик из душегубки, в которую меня посадили в первую ночь. Но на нашем этаже только женщины… и голос… я его знаю… Юрка! Мой шофер Юрка! Это немыслимо. Это невозможно! Этого не может быть! Двадцатилетний белобрысый мальчишка Юрка из рабочей семьи! Зачем он им?!
Часа через два опять на допрос.
— Подумаешь, побледнела… ишь ты… самая знаменитейшая матерщинница на всю Москву, и вдруг, видите ли, ей плохо! Довольно кривляться, надо признаваться, не валять дурака и не отнимать у меня время…
— Я матом не ругаюсь. Это сплетня.
— Все у нее сплетня, может быть, и этот ваш тостик, который вы отмочили при всем генералитете на новогоднем банкете у маршала Конева в Баден-Бадене «За тех, кто в Сибири», — тоже сплетня?? Когда генерал Желтов спросил: «Что, у вас там родные?» Что вы ответили? Что и у вас, и еще у тысяч! А вот в этом году мы и вас присоединим к этим тысячам!
Смутно вспоминаю, что тост поднимала, я его поднимаю в каждый Новый год.
— Нет, не могу припомнить.
…кто же! Кто мог быть здесь стукачом? Не маршалы же, не генералы, видевшие смерть. Кроме меня, штатских было двое — Миша Вершинин и Жорж Рублев, неужели они могли написать донос?
Увели.
Соколов — садист, уже две ночи я совсем без сна, сил и так нет, без сна уплывают последние: отбой, хоть бы вытянуться на кровати, на допрос, а сегодня ночью «М» давно уже погасло и когда ввели в камеру — подъем. Начали отекать ноги. Соколов стал еще серее, но он-то днем спит, представляю, какая я, он сказал, что мы ровесники, несколько раз за ночь я, наверное, засыпала и падала со стула, он отрывался от чтения или писания и безучастно бросал на меня взгляд. Начали заходить в кабинет какие-то полковники, подполковники как бы по делу и нагло меня рассматривать, а один даже усаживается в углу против Соколова.
Отбой. Допрос.
— Какому это югославскому генералу или полковнику вы подарили свой портрет с пожеланиями удач в жизни?
— Не помню. Их несколько, которые, уезжая, попросили мою фотографию и автограф.
— Я напомню: Момчило, или Мома, или, как вы его прозвали, Чило, и теперь этот ваш Чило сидит в белградской тюрьме и поливает вас и Горбатова грязью за ваше гостеприимство, говорит, что вы работали у нас и заманивали его в свой дом.
— Но при чем тут я? Это обычный автограф, который дарят актеры своим поклонникам.
Вошел жирный, большой, с маленькими глазками полковник, еще более неприятный, чем Соколов.
— Начальник отдела, в котором вы сидите, полковник Комаров.
Он не сел, а встал у стены.
— А этот Чило тоже присутствовал на приеме у Тито, когда вы там голая отплясывали на столе?
— Я ни голая, ни одетая, ни на столе, ни на полу у маршала не танцевала.
— Ну, ну, ну! Вы что, страдаете нарциссизмом?
— Что это такое?
— А это влюбленность в свое тело! Что, оно такое уж красивое?! Аппетитное?! И кожа, как шелк?!! Значит, не вы собой любовались, а вами любовались?! Га-га!
…ублюдки…
— Это сплетня, и к политике никакого отношения не имеет.
— Сплетня! Сплетня! У вас все сплетня, а у нас факты.
— У нас в стране сплетни, потому что ничего не известно ни о ком, если бы такой факт произошел в Европе, о нем знали бы мгновенно.
— Рассказывайте о приеме у Тито.
…Почему спрашивают о Тито? Почему ни слова о Поповиче… Может быть, он с ними против Тито…
Соколов записывает, не перебивая. Тот, второй, так и стоит у стены.
— А вы когда-нибудь до ареста с нашим министром встречались?
Про встречу Нового года молчу.
— Нет, никогда.
— И лицо его вам не показалось знакомым?
— Нет.
— А кто у вас бывал из военных в номере, когда вы жили с Горбатовым в гостинице «Москва» во время войны?
— Очень много.
— Нет, не фронтовиков.
— Не фронтовиков-военных еще не было в Москве.
— Ну уж прямо! А учреждения? Мы же, органы госбезопасности, вернулись из эвакуации через год.
— Я не помню.
— Ну уж так и не было ни полковников, ни генералов, никаких военных, которые ухаживали бы за вами? Не было?
— Я таких не помню. Было не до этого. Была совсем другая атмосфера дружбы, никто ни за кем не ухаживал.
— И вы не помните, кому вы дали пощечину?
— Нет, не помню.
— Так ли? А надо знать, кому давать пощечины, и тем более помнить об этом.
Приказал увести.
…как осмыслить, что сейчас говорил Соколов… он же не спрашивал меня, он мне говорил, напоминал… что же, значит, в номере у нас тогда был Абакумов… был эпизод с каким-то полковником, я рассказала о нем Борису: тетя Варя была в спальне, этот полковник уходил, был в шинели и папахе, я его провожала, и в прихожей он хотел меня поцеловать, я дала ему пощечину… неужели это был Абакумов… поэтому лицо его показалось мне знакомым, поэтому он хотел понять, узнаю ли я его… Соколов же просто намекал, что они, гэбэшники, тогда уже были в Москве… но откуда об этой пощечине могут знать Соколов и Комаров… Комаров пришел именно к этому допросу… не мог же Абакумов приказать им, подчиненным, расспрашивать меня об этом… почему молчат о Берии… может быть, Берия приказал меня арестовать…
