Ковчег

Михаил Окунь КОВЧЕГ

Рассказ

Какая жалость, что Ной со своей

компанией не опоздали на ковчег!

Марк Твен

В ларьке у Финляндского вокзала он купил для Ирочки огромное бордовое яблоко. А когда они перебрались через Литейный мост, примерно за ту же цену приобрел бутылку «Столичной». Первый вопрос, таким образом, был благополучно закрыт, и на повестку дня встал второй.

В данной части объема жизни он решил всерьез приударить за Ирочкой, определив ее на замену той другой, что столь вероломно сокрылась за пределами свежеразвалившегося СССР. Кандидатура представлялась ему вполне подходящей: стройна, изящна, танцует в ресторанном варьете, любит выпить, запросы не чрезмерны (во всяком случае, пока).

В программе ухаживаний уже фигурировали места, по всем параметрам доступные и отмеченные к тому же неотчетливыми знаками клубной атмосферы – так называемые «дома творческой интеллигенции». Но на сей раз ему захотелось удивить Ирочку чем-то хотя бы отчасти необычным. В эту злосчастную минуту он и вспомнил о художнике Бородееве, вернее, о его знаменитой мастерской, находившейся совсем рядом.

Мастерская была действительно замечательной. Занимала она целиком трехэтажный особнячок, расположенный в проходном дворе между улицами Пестеля и Моховой. Примечательно и то, что у обоих входов в проходняк имелись весьма популярные разливы. Принимаешь необходимую порцию на Пестеля, углубляешься в родные с детства сердцу любого питерца желтые извивы двора, любуешься по ходу на бородеевскую мастерскую и выходишь на Моховую, где за проделанный путь имеешь полное право вновь себя вознаградить.

А полюбоваться было на что. Вдоль второго этажа недавно отремонтированного домика тянулся узкий балкончик с изящной кованой решеткой. Крыша, изготовленная из пропитанных спецсоставом досок, напоминала перевернутый днищем вверх Ноев ковчег, знакомый по иллюстрациям к Библии Доре, – с той разницей, что это сооружение венчал еще и стеклянный световой колпак.

Надо сказать, что и компании под этим опрокинутым ковчегом собирались достаточно разношерстные – под стать причалившей когда-то к Араратским горам. Но если на плавсредстве праведного Ноя каждой твари было, как известно, по паре, то под бородеевским ковчегом практически каждая «тварь» была (или, во всяком случае, числила себя) индивидной до самодостаточности. Вот сюда-то он неосмотрительно и пригласил Ирочку.

Шли первые дни января. Народ оттягивался после встречи Нового года.

Изможденный Бородеев открыл им, не выказав даже подобия положительных эмоций, и побрел обратно к столу.

– Присаживайтесь, – удрученно бросил он и, не обременяясь представлением каждого, вялым общим жестом обвел тесно лепившихся за столом бородачей разного возраста и калибра:

– Художники...

Те взглянули на вновь прибывших глазами принципиально не закусывающих людей и тут же, как говорится, забыли об их существовании.

Закусить же было чем. В натюрморт, кроме бутылок шампанского и пузатых импортных водочных литровок, в компании которых выставленная им «Столичная» смотрелась горькой сиротинушкой, входили также тарелки с палевой чавычей, сизым виноградом, крупными ярко-желтыми грушами и прочим, и прочим...

«Хорошо живут художники зимой», – подумал он и выпил по первой.

Было бы несправедливым, однако, утверждать, что никто из присутствующих не обратил на них внимания. В торце стола на высокой трехногой табуретке громоздилась массивная гостья, которую он сразу определил как «пифию». Была она облачена в черный струящийся балахон, черные же волосы рассыпблись по могутным плечам. Ласковым взглядом пифия оглядела Ирочку, даже слегка дотронулась до ее руки, восхищенно прошептав: «Какая девочка!..» – и зло зыркнула в его сторону.

– Тамара по имени режиссер, – сделал над собой последнее усилие Бородеев, представив пифию, и окончательно прервал всякую связь с окружающей средой.

Посиделки между тем продолжались. Тамара-режиссер вещала, а все безразлично внимали. Выпив по второй и третьей, он попытался вникнуть в суть вопроса.

Речь, как водится, шла об «эмиграции очередной волны» – о каких-то уехавших «пифиных» знакомых, сделавших литературно-художественно-кинематографическую карьеру в дальних странах.

Безразличный, в общем-то, к этой теме, он, выпив по четвертой и пятой, произнес – более чтобы поддержать разговор и ободрить ораторшу, на которую уже никто не обращал внимания, – роковую фразу:

– Все равно, куда ни приедешь, собственную рожу в зеркале и увидишь...

Впрочем, вероятно, любая фраза, произнесенная им, стала бы роковой, ибо пифия, похоже, только и ждала, чтобы он раскрыл рот.

– Что?! – вскричала она ужасным голосом, при этом власы ее поднялись, а взор сделался всепожирающим. – Что?!! Да как ты можешь об этом судить, дубина?! Люди на разрыв аорты живут! Таракан, клоп!..

Она сделала паузу, во время которой в наступившей тишине ехидно хихикнул некий закоренелый разукрашенный старичок, чья плешивая головка невесть откуда появилась вдруг на уровне стола – такие гладкие головёнки, пристально выглядывающие из окружающего всеобщего хаоса, он не раз видел на картинах владельца мастерской. Того, между прочим, режиссерские вопли к активному бытию отнюдь не возродили.

А пифия, исчерпав, видимо, свои познания в области энтомологии, перешла к более сильным выражениям, навряд ли уместным даже на съемочной площадке или на репетиции в театре.

Видя, что униматься она никоим образом не собирается, он встал, кинул в рот виноградину и сказал:

– Ирочка, уходим!

Нарочито спокойный и даже хозяйский тон довел пифию до визга, что его весьма порадовало. Однако уже через несколько секунд он ошарашенно захлопал глазами, услышав в ответ:

– Извини, но я... остаюсь.

Бородачи ухмыльнулись в бороды, пифия, запрокинув толстую голову, по-актерски загромыхала. И этот хохот долго еще гнал его прочь из-под опрокинутого ковчега – в смятение, в январскую слякоть, во всемирный потоп...

Несмотря на алкогольно-возбужденное состояние, домой он добрался без приключений. А на следующий день поразмыслил: если приглядеться к ситуации трезво, с чего возбуждаться-то? – всё обычным порядком. На столе – виноград-шоколад, водка-шампанское, вокруг стола – полный комплект на все вкусы. Во главе, к тому же, с восседающей на своем треножнике пифией – правда, вовсе не дельфийской, а лесбийской. В итоге, на кой черт он девушке сдался? – мавр сделал свое дело, мавр может отправляться спать – в одиночку. Ну, проектировал он какие-то воздушные замки в связи с этой самой Ирочкой – так ведь, как нынче выражаются, «ваши проблемы»...

Кстати, пифию он через некоторое время встретил в Доме актера. Она демонстративно подсела за его столик с прозрачным намерением завязать разговор. Но, заметив, что он упорно не желает встречаться с нею взглядом, остекленила водянистые очи и громко вымолвила в пространство: «Чего они всё к нам ходют?! Что у них, своего Дома писателя нету?...»

Принимая во внимание обычную двусмысленность предсказаний жрицы Аполлона, эту фразу можно интерпретировать как мрачное пророчество, вскоре сбывшееся – в особняке на Шпалерной, именуемом Домом писателя, случился пожар, и он почти дотла выгорел.

© 2007, Институт соитологии