показаться де Мореншильдту интересным. Ему нравились активные действия, а Кеннеди он не жаловал.
И благодаря Джону Клейтону я не смог исключить участия де Мореншильдта в покушении на жизнь Уокера. Да, винтовка принадлежала Освальду, но, допустим, в последнюю секунду тот струсил и не смог нажать спусковой крючок? Я полагал, что этот маленький хорек вполне мог спасовать в критический момент. Буквально видел, как де Мореншильдт выхватывает 'Каркано' из дрожащих рук Ли и рычит: Дай сюда, я все сделаю сам.
Мог ли де Мореншильдт выстрелить, положив винтовку на мусорный бак, который Ли собирался использовать в качестве опоры? Одна строка в записях Эла позволяла мне утвердительно ответить на этот вопрос: В 1961 году он выиграл первенство загородного клуба в стрельбе по тарелочкам.
Если бы я пристрелил Освальда, а Кеннеди все равно бы убили, получилось бы, что все зря. И что тогда? Возвращаться и идти тем же путем? Снова убивать Фрэнка Даннинга? Снова спасать Кэролин Пулин? Снова ехать в Даллас?
Снова встретить Сейди?
Целую и невредимую, и это хорошо. Я буду знать, как выглядит ее безумец муж, пусть с крашеными волосами, и смогу остановить его до того, как он к ней приблизится. Это тоже хорошо. Но при мысли о том, что придется все начинать сначала, у меня опускались руки. И я не думал, что смогу хладнокровно убить Ли, во всяком случае, отталкиваясь от косвенных улик, которыми располагал. С Фрэнком Даннингом я знал наверняка. Я видел.
И каким будет мой следующий шаг?
Часы показывали четверть пятого, и я решил, что мой следующий шаг — навестить Сейди. Направился к своему автомобилю, припаркованному на Главной улице. На углу Главной и Хьюстон-стрит, миновав старое здание суда, почувствовал, что за мной наблюдают, и обернулся. Тротуар за спиной пустовал. За мной наблюдало Хранилище, всеми слепыми окнами, выходившими на улицу Вязов, по которой президентскому кортежу предстояло проехать примерно через двести дней после Пасхального воскресенья.
Когда я приехал в больницу, на этаже Сейди раздавали обед — китайское рагу. Запах вызвал яркий образ: кровь, льющаяся рекой по руке и предплечью Джона Клейтона перед тем, как он упал на ковер, слава Богу, лицом вниз.
— Добрый день, мистер Амберсон, — поздоровалась со мной старшая сестра, седеющая женщина в накрахмаленном белоснежном чепце и халате, как только я расписался в регистрационной книге. К ее необъятной груди крепились карманные часы. Она смотрела на меня из-за баррикады букетов. — Вчера вечером там громко кричали. Я рассказываю вам только потому, что вы ее жених, верно?
— Верно, — кивнул я. Конечно же, мне хотелось быть женихом Сейди, обезобразили ей лицо или нет.
Старшая медсестра наклонилась ко мне между двух заполненных цветами ваз. Несколько маргариток коснулись ее волос.
— Послушайте, обычно я не сплетничаю о моих пациентах и осекаю молодых медсестер, которые это делают. Но как отнеслись к ней ее родители — это неправильно. Наверное, я не могу винить их в том, что они приехали из Джорджии с родителями этого психа, но…
— Подождите. Данхиллы и Клейтоны приехали на одном автомобиле?
— Как я понимаю, они общались и в более счастливые дни, и это нормально, но зачем говорить, навещая родную дочь, что их добрые друзья Клейтоны сейчас внизу, забирают тело из морга… — Она покачала головой. — Папаша не пикнул, но эта женщина…
Она огляделась, чтобы убедиться, что мы по-прежнему одни, потом вновь посмотрела на меня. Ее простое, деревенское лицо потемнело от ярости.
— Она не замолкала ни на секунду. Один вопрос о том, как чувствует себя ее дочь, а потом бедные Клейтоны то, бедные Клейтоны сё. Ваша мисс Данхилл сдерживалась, пока ее мать не заявила, что из-за этой постыдной истории им опять пришлось сменить церковь. Тут девушка не выдержала и начала кричать, требуя, чтобы они немедленно убирались.
— Молодец.
— Я услышала, как она кричит: 'Хотите взглянуть, что сделал со мной сын ваших добрых друзей?' — бросила все и побежала к ней. Она пыталась сорвать повязку. А ее мать… она наклонилась вперед, мистер Амберсон. У нее горели глаза. Она действительно хотела увидеть. Я их выпроводила и попросила дежурного врача сделать мисс Данхилл укол успокоительного. Отец — не мужчина, а мышонок — попытался извиниться за жену. 'Она не знала, что расстраивает Сейди', — говорит он. 'Что ж, — отвечаю я, — а как насчет вас? Язык проглотили?' И знаете, что сказала женщина перед тем, как они вошли в лифт?
Я покачал головой.
— Она сказала: 'Я не могу его винить, просто не могу. Он играл в нашем дворе, такой милый мальчик'. Можете вы в это поверить?
Я мог. Потому что, образно говоря, уже встречался с миссис Данхилл. Она бежала за своим сыном по Западной Седьмой улице и орала во всю мощь легких: Остановись, Роберт, не иди так быстро, я еще с тобой не закончила.
— Возможно, вы найдете ее… очень взвинченной, — добавила старшая медсестра. — Я просто хотела, чтобы вы знали, что на то есть причина.
Она не была взвинчена. Такой вариант устроил бы меня больше. Если есть такое понятие, как глубокая депрессия, то вечером Пасхального воскресенья Сейди пребывала именно в этом состоянии. Она сидела на стуле, перед ней стояла нетронутая тарелка с китайским рагу. Сейди похудела, ее длинное тело, казалось, тонуло в больничном халате, который она запахнула, увидев меня.
Правда, она улыбнулась — той половиной лица, которая могла улыбаться, — и подставила здоровую щеку для поцелуя.
— Привет, Джордж… я лучше буду так тебя называть, да?
— Пожалуй. Как ты, милая?
— Они говорят, что лучше, но у меня такое ощущение, будто кто-то облил мне лицо керосином и поджег. И все потому, что меня сняли с обезболивающих. Не дай Бог, чтобы я подсела на наркотики.
— Если тебе нужны обезболивающие, я могу с кем-нибудь поговорить.
Она покачала головой.
— От них у меня туман в голове, а мне нужно подумать. Опять же, с ними трудно контролировать эмоции. Вчера я поругалась с отцом и матерью.
В палате стоял только один стул — если не считать за таковой унитаз в углу, — поэтому я сел на кровать.
— Старшая сестра ввела меня в курс дела. Судя по тому, что она подслушала, ты имела полное право сорваться.
— Возможно, но какой в этом прок? Мама никогда не изменится. Она может часами говорить о том, что при родах я едва не убила ее, но на других ей наплевать. Ей недостает такта, а еще больше чего-то другого. Как-то это называется, но я не могу вспомнить.
— Сочувствия?
— Да. И у нее очень острый язык. Долгие годы она хлестала им отца. И теперь он редко раскрывает рот.
— Тебе больше не обязательно видеться с ними.
— Я думаю, мне придется. — Мне все меньше нравился ее спокойный, отстраненный голос. — Мама говорит, что они приготовили мою прежнюю комнату, а больше мне идти просто некуда.
— Твой дом в Джоди. И твоя работа.
— По-моему, мы об этом говорили. Я собираюсь написать заявление об уходе по собственному желанию.
— Нет, Сейди, нет. Это очень плохая идея.
Она попыталась улыбнуться.
