звонки отрубило разом...
Охлаждение с ее стороны, взаимные колкости. Но я тешу себя надеждой, что это лишь временно. Я вел себя, как идиоты-вавилоняне, когда персидский царь Кир уже занимал их город. Пили и веселились – и оглянуться не успели, как просрали свою облицованную синей керамикой, точно нужник после евроремонта, столицу. И Мардук с Иштар не помогли. Так и я вот – не заметил, как не стало у меня «города», который считал своим. И мне Господь не помог.
...Нет, это случилось не на улице Розенштейна, а на «Электросиле», внизу. Она только что вернулась из отпуска. Я впервые увидел ее с короткой стрижкой. Вот там-то, среди пассажиропотоков, она и завила мне о своем желании перевести наши отношения разряд платонических.
Рука у меня в то время была в гипсе, и через несколько дней я лег на операцию. Неожиданно часто она стала навещать меня в больнице (предпоследняя жалость?...).
Потом ее нежность еще иногда прорывалась и даже приводила нас в постель. Но глаза ее были уже другими. Так ни шатко, ни валко протянулся еще год.
Я стал вести дневник наших встреч. Все что-то выискивал в ее словах, ловил агонизирующую надежду. Сейчас тошно перечитывать эти прыгающие каракули с их перепадами от отчаяния до эйфории («она не может меня бросить!»). Бросила.
Прошло почти четыре года, а весь этот калейдоскоп продолжает крутиться в мозгу. Вышеупомянутый синдром в действии.
Кстати, о самоубийстве (помните? – «давай, вскрывай!»).
Когда позже, уже давно расставшись с Ирой, я вновь парился в больнице, под утро в палату привезли весьма ухоженного молодого человека, слегка вскрывшего себе вены. Днем к юному самоубийце пришла девушка – с надутыми губками, худенькая, но с большой, не по комплекции, грудью.
Она принялась шепотом журить своего хлопца:
– Ты всё это делаешь, чтобы сбежать из дому.
(Видимо, с помощью бритвенного лезвия он самоубивался не впервые).
– Бу-бу-бу, – ответил он.
– Ну, а здесь весело? – ядовито ухмыльнулась она, украдкой бросив взгляд на меня, поглощавшего несоленую больничную перловку, сваренную на воде (ее парень от такой еды, естественно, открестился).
Они пошептались еще немного, и, помирившись, покинули больницу. Неудавшегося самоубийцу потом искали – и персонал лечебного учреждения, и его дружки, и даже один за другим два следователя. Последних, видимо волновала жгучая тайна несостоявшегося самоубийства.
Надеюсь, милая Ира не ждала от меня подобного фарса? «Безвкусицей он счел бы, например, порезать вены бритвой безопасной»[3] .
«Чудовище на стройных ногах» – так называл ее в стихотворном послании институтский одногруппник, безнадежно в нее влюбленный. Она рассказала мне об этом со смешком...
Сон. Мы стоим в какой-то очереди к маленькому столику, за которым восседает важная дама. Ира стоит впереди меня. Она в летнем платье с лямочками. Я приспускаю одну, с левого плеча, целую его. Оно нагрето солнцем. «Господи, – думаю я. – Как мог я не ценить этого счастья?!» Но теперь-то мы вместе, и я могу любить ее всю-всю – всласть, вплоть до светло-коричневого пятна на бедре, по форме напоминающего Канаду, куда они с мужем когда-то собирались уехать. Вот сейчас нам выпишут пропуска (куда?!), и...
Ей выдают этот самый документ без каких-либо затруднений. Очередь доходит до меня. Надо предъявить какое-нибудь удостоверение личности. У меня в кармане несколько «корочек». Достаю одну – фамилия моя, фотография незнакомого самодовольного придурка. Не то. Достаю другую – внутренности вообще не вклеены. Черт! Толстуха смотрит на меня иронически. Откуда я ее знаю? А, ломилась к нам в доме Набокова. К добру сейчас эта встреча или нет?
Наконец, из кармана выуживается то, что нужно. Но чиновница встает, безапелляционно произносит «Подождите секундочку!» и ядовито улыбнувшись, собирается куда-то удалиться. Я понимаю, что это конец.
«Постойте, вот же!..» – тем не менее, в отчаянии пытаюсь задержать ее. Но она неумолимо исчезает.
Тем временем Ирка, по-прежнему глядя на меня, медленно смешивается с толпой счастливцев с пропусками, медленно удаляется, удаляется... Я вижу – рядом с нею возникает молодой человек. Я видел его когда-то... на фотографии! «Муж», – осеняет меня. «Внимание! – раздается гулкий женский голос. – Производится посадка на авиалайнер, вылетающий в Канаду». Ах, вот оно что...
И это всё. Даже во сне. Хоть плечо ее успел поцеловать.
Черным декабрьским вечером на Невском она скрылась в подземном переходе. От поцелуя в щеку почти уклонилась с досадливой гримаской. Расширенные зрачки. Пестрая вязаная «перуанская» шапочка с ушами.
Остается лишь твердить усеченную строку из Бродского: «Я любил тебя больше...»[4]
Петербург, 2002 г.
© 2007, Институт соитологии
Примечания
1
По имени дочери Виктора Гюго – Адели, всю жизнь безнадежно влюбленной в английского офицера Пинсона
2
Представитель президента России в Петербурге при Б.Ельцине.
3
Борис Рыжий. Матерщинное стихотворение.
4
Иосиф Бродский. «Ниоткуда с любовью...»
