мне разок, для расчета.
Наверное, следовало молча уйти прочь и никогда больше не возвращаться в «Ящик Пандоры». Но Кирилл вместо этого улыбнулся жилистому, ответив рукопожатием.
– Все нормально. Бывает. Кирилл.
– Петрович. Ну как, вмажешь?
– В другой раз. Айда мировую пить, Петрович. Уговорил.
А потом Кирилл, изрядно пьяный, возвращался домой по ночным улицам. Думая, что, в сущности, «Ящик…» не для него. Много ли общего у журналиста Сыча с тем же Петровичем, отставным кулачным бойцом «без правил»? С пророком-Степаном? Со старичками-пенсионерами, с блондином, страдающим за Человечество?
Врать самому себе было приятно. Особенно на подпитии. Зная, что ты придешь в «Ящик Пандоры» еще раз. И еще. Потому что там собираются твои братья.
Кирилл остановился, прислонился к фонарному столбу и начал хохотать.
Долго.
Счастливо.
Вспугнув гулящих кошек.
За сейфовой дверью клуба он вновь ощутил «эффект присутствия», которого, оказывается, так не хватало ему в последнее время.
Кирилл Сыч: 1-е сентября..18 г., 12:18
…телефон и телевизор.
Я борюсь с желанием снять трубку или включить «ящик». Так пьяница смотрит на недопитую вчера бутылку: утреннее похмелье приносит стыд, желание завязать, но зов отравы сильней. Им никому больше не нужны эти смешные игрушки. Им, большинству. Но они сохранили игрушки для нас. Телефон работает, чтобы
Что-то я злой сегодня. Это нехорошо.
Надо добреть.
Они все добрые. Участливые. Общительные. Черт побери, они даже разговаривают в нашем присутствии! Всегда. Вслух. Хотя сами не очень-то нуждаются в устной речи… Я чудесно помню день, когда доброта и участливость сделали качественный скачок. И смерть любимой бабушки-
Они добрые, потому что чувствуют себя виноватыми перед нами.
Я помню день, когда это зацепило лично меня. Впервые, зато наотмашь. Кривые, сбивчивые строки бегут по клетчатой пустыне: повторы, неудачные обороты, суета боли, выплеснутой гноем из воспаленной раны. Не люблю противные сравнения. Не люблю банальности, пропитавшей всю четвертую тетрадь – насквозь. Цинизма не люблю. А куда денешься? Довериться бумаге, беззвучно высказаться, – и то было трудно. Где уж тут возвращаться, править, вносить коррективы…
Сжечь – другое дело.
Но сперва перечитать. Чтобы обрести право – сжечь.
Помнится, перед самым пробуждением (липким, вздорным!..) мне приснилось стихотворение. Короткое и удивительное, словно нож под лопаткой. Вот оно. Тогда я не решился записать его. Мне казалось, оно вскрывает в душе что-то темное, жуткое. Чужое.
Решаюсь сейчас.
Тетрадь четвертая
Я твердо верю в жизнь после смерти.
Но я уже не так уверена насчет жизни до смерти.
Надо собираться. Надо. Собираться. Мишель вот-вот подъедет. Надо одеться, а перед тем – умыть опухшую рожу. Причесаться. Побриться. Времени осталось с гулькин нос. Надо взять себя в руки. Мужчина ты или тряпка, черт побери?! «Рядовой Сыч! Смир-р-рна! Равнение на ванную комнату! Левое плечо вперед – шаго-ом марш! Ать-два, ать-два!..» Вода из крана ледяная – до боли, до ломоты в пальцах, в многострадальных, латаных-перелатаных зубах, которых, кажется, скоро останется меньше, чем стоит в них пломб… Хорошо. Еще не совсем хорошо, но уже куда лучше…
Это точно, рядовой Сыч! Куда уж лучше!
Стыдно. Мерзко.
Ох, как стыдно-то!..
Гнус самоедства клубился липкой тучей, жаля насмерть, и некуда было сбежать, кроме, разве что, «Ящика Пандоры». Но ведь не станешь отсиживаться в клубе круглосуточно?! Особенно когда пришло время забирать любимую жену из роддома? Спасибо Мишелю, обещал заехать на машине… Без Мишки все было бы стократ хуже. А так, чувствуя за спиной дружескую поддержку, можно чуть-чуть расслабиться. Постараться хотя бы для вида задрать хвост трубой. Ты умеешь задирать хвост, рядовой Сыч?! Умеешь. Профессия обязывает. Улыбнись. Улыбайся, кому сказано! И нечего кривить губы. У тебя сын родился. Сын! Жена здорова, малыш тоже, ты соскучился, тебе не терпится увидеть их, привезти в родимое гнездышко. Радуйся, идиот! Сейчас легче выиграть миллион в лотерею…
Кирилл послушно радуется, подчиняясь внутреннему «сержанту». До оскомины, до меди на языке. Теперь – свежая рубашка, галстук… Пальцы машинально вяжут «малый Виндзорский узел». А в зеркале, вместо физиономии, облитой кислой жижей радости, маячит трещина. Плод воображения, символ изгнания из рая. Бездна отчужденья между двумя смешными, наивными глупцами, верившими в бесконечность сказки. В постоянство финала: «Стали жить-поживать…»
Причем виден треклятый разлом лишь с одной стороны.
Это и бесило больше всего.
Ванде, узнав о беременности, позволили работать дома: для телепата его физическое местонахождение несущественно, а компьютер у Ванды теперь был свой, завязанный с компом Кирилла в квартирную «локалку». Что еще нужно менеджеру по авторским правам? Ничего. А что нужно ему, Кириллу? Жена с утра до вечера дома, обеды готовит – пальчики оближешь! Выпьет муж лишнего – словом не попрекнет. Баиньки уложит, чтоб проспался, любимый; ежели требуется, «Алко-Зельтцер» поднесет, дабы наутро очухался. Любое желание с полуслова, с полувзгляда, без всякого «ментика». О такой жене только мечтать можно. Отзывчивая, любящая, ласковая. А он, дурак… Даже когда жена клялась-божилась, что она
Какая уж тут «близость»…
Беременность оказалась вполне благовидным предлогом, чтобы постепенно свести эту мучительную «близость» на нет. Конечно, Ванда обо всем прекрасно догадалась, и он знал, что жена в курсе мужниных комплексов, но не упрекает, не осуждает его, – отчего кошки на душе скребли в сто когтей. Кирилл ощущал себя тупым бессердечным эгоистом, големом, неспособным на тепло и ласку. Теперешняя Ванда (или ее
