отцовской пьесы «Таданори», юноша позволил себе некоторое отступление от оригинала. Вместо
Нет, отец не сердился.
Улыбался.
Улыбался богатырю, который, выпучив глаза и приоткрыв рот, глядел на Мотоеси, словно узрел самого патриарха Даруму, приехавшего верхом на тигре.
Темные, слегка припухшие глазки богатыря были полны слезами.
– Я это… – наконец удалось вымолвить ему. – Я за вас кого хочешь к праотцам отправлю! Вот… а молодой господин пойдет со мной?..
Странное дело: Мотоеси вновь решил, что ошибся с возрастом сына Маленького Цуто. Сейчас он выглядел разве что на год-другой младше самого Мотоеси.
Несмотря на наивность просьбы.
– Пойдет, – ответил за сына старый Дзэами. – Чего ему со мной, кочерыжкой, скучать?! Ты мне лучше вот что скажи, уважаемый… сколько ж тебе лет?
– Двадцать третий пошел, – откликнулся богатырь, вновь расцветая весенним жасмином. – Третьего дня и пошел.
– Двадцать третий?! А что ж ты углы на висках не пробриваешь?.. Прическа-то отроческая!
– У нас в семье… – Руки богатыря мимоходом сжались в кулаки, да не просто в кулаки, а в
В этот миг он казался существенно старше молодого актера.
4
– Эй, банщик! Я же сказал: мне – благовоний «хацунэ»! Живо!
– Спешу, спешу, благородный господин!
– Ей-кори-бори-ясаноса!.. скачи, плясун, ноша хороша! Ну-ка, хором: ей-кори-бори-ясаноса!..
– Банщик!
– Спешу! Ай, торопливый господин, как же вы ждали-то девять месяцев в утробе вашей почтенной матушки?! Небось истомились, до срока вылезли!
– А старуха и говорит: «Десять лет кормила обманщика!» Велела монаха в одном исподнем палками гнать…
– Аха-ха-хааа! В исподнем?! Ах-ха-хаах!
– Чарки налиты? Третий круг, закуска – сушеная летучая рыба! Кто пропустит, тому не видать удачи!
– Эй, кто-нибудь! Пните банщика пяткой…
Пар от лоханей и бочек с горячей водой стелился по банному помещению, заставляя силуэты колыхаться, подобно морским водорослям. Мужчины, женщины, сидя в бочках, разгуливая по полу, выложенному глиняными плитками, разливая в чарки подогретое вино и саке, возглашая тосты, закусывая и перекрикивая друг друга, – все они словно обезумели, отдаваясь веселью «Дня лунных яств». В дальнем углу некто бывалый рассказывал, будто на материке и еще дальше, на запад, живут такие варвары, что моются редко и, главное, раздельно! – иначе может случиться срамная любовь. Ему не верили: ведь всякому известно, что омовение – дело святое, наготы лишь безумец стыдится, какой тут срам и тем более любовь на пустом месте; вот очистимся, пойдем по городу гулять, тогда и… А варвары – они и есть варвары, им хоть в бане, хоть в собачьей норе, все едино! В каморке, примыкающей к основным покоям, всякий мог вкусить от прорицаний Раскидай-Бубна, слепого гадателя, а дружки подначивали: чего тут о нем гадать, месяц-другой, и помрет от пьянства… ты лучше, слепец, предскажи-ка мне, кто меня нынче ночью приласкает? А уж я не поскуплюсь…
Мотоеси блаженно откинулся на край своей бочки, которую делил с Сугатой (так, как выяснилось, звали сына Маленького Цуто), и прикрыл глаза.
Юноше было хорошо.
Он давно не уходил надолго из дома; он в последнее время вообще успел подзабыть, что можно проводить время просто так.
Дверь банного помещения распахнулась. Внутрь сунулась длинная палка, на конце которой был насажен человеческий череп.
– О-мэдето! – громыхнуло снаружи новогоднее поздравление.
Не успел никто как следует испугаться или разгневаться (а может, и развеселиться пуще прежнего), как следом протиснулся тощий монах, совершенно голый.
Почему монах, спросите вы, если нагие мы все миряне?
Опомнитесь, почтенные!
Кто ж из сакайцев не знаком с Безумным Облаком, прославленным своими подвигами на стезе добродетели?.. И тем более: ну кому еще взбредет в голову блажь поздравлять честных людей с праздничком, тыча им в рожу череп?!
Зашвырнув свою страшную игрушку в самый дальний угол (там ойкнули и заперхали, подавившись), Безумное Облако вьюном протиснулся меж телами. Мотоеси и опомниться не успел, как монах уже стоял рядом, почесываясь под мышкой.
Ребра святого инока грозили вот-вот продырявить бледную, пергаментную кожу.
– Кацу! – вместо приветствия заорал монах. – А вот и пример утонченности духа!
Он тут же принялся тыкать пальцем в смутившегося юношу, на тот случай, если кто-то не поймет, кого имели в виду под «примером утонченности…».
Нырнув с головой, Мотоеси задержал дыхание и обождал. Внутри теплилась надежда: монаху надоест ждать и он уберется восвояси.
Ничуть не бывало!
– Желаю изысканности! – Этот вопль был первым, что услышал юноша, выныривая. – Желаю стихов, трогающих душу! Итак…
Безумное Облако подпрыгнул и возгласил три первые строки импровизированного пятистишия:
Выжидательный взгляд уперся в Мотоеси, уперся ощутимо, будто стальное острие; почти сразу десятки взглядов обратились к юноше.
Публика ждала.
И больше всех ждал богатырь Сугата, глядя на своего нового друга, на образец для подражания, влажными глазами преданной собаки.
Юноша не знал, меняется ли сейчас спрятанная в ворохе одежды маска. Сейчас – не знал. Тайна не пришла, не напомнила о себе; не пришло и безумие премьеры «Парчового барабана». Просто взгляды эти уперлись в затор где-то глубоко внутри, поднажали, заставили вздрогнуть от сладостной боли – и пробка вылетела наружу двумя последними строками, родившимися легко и просто, теми словами, что больше всего подходили к сегодняшнему празднику, буйному и веселому:
Общий хохот был ему ответом.
Даже Безумное Облако смеялся, хрюкая от восторга.
В каморке, забытый всеми, слепой гадатель Раскидай-Бубен все подбрасывал и ловил персиковую косточку с вырезанными на ней тремя знаками судьбы… подбрасывал, ловил, снова подбрасывал…
Все время выпадало одно и то же.
Неопределенность.
Как и в ту ночь, когда некий юноша ринулся в лунный свет, на встречу с безликой участью.
5
…дальнейшие события он помнил плохо. И вовсе не потому, что перебрал, что хмель застил
