– А вдруг там служебные тайны? – боязливо пискнул ногтярь, дернув шпателем.
К счастью, шпатель не зацепил служебный стигмат фон Шмуца.
– Ваша светлость! Это я! Они меня зад-держивают!
– Перестаньте ломиться, сударь! Здесь частная цирюльня, а не бордель!
– Вульгарный брад-добрей! Прочь!
– Что вы себе позволяете?!
– Ваша светлость! Велите этому п-п-пи… п-пиявочнику сгинуть!..
Никогда раньше Анри не слышала, чтобы кричали так: сочетая в едином порыве гнев монарха, услужливость дворецкого и могучее, достойное философа-циника, чувство собственного достоинства. Вигилла убавила концентрацию флогистона, отчего экран сделался дырчатым и легкомысленным, как дербантские кружева. В прорехах возник смешной господинчик, похожий на нерукотворный памятник самому себе. Желтые чулки, подвязки крест-накрест, плащ обшит таким широким бордюром, что не поймешь, из какой материи он сделан. Кругло набитые плечи и выпяченная клином грудь камзола делали посыльного комичной пародией на Гусака-в-Яблоках, покровителя гениев воздуха.
Ловко сдернув нюрландский колпак с перьями и размахивая им наподобие меча, гость теснил семерых работников цирюльни вглубь зала.
– Безмерно рад, – уныло сказал барон с видом человека, которому явился дух невинно убиенного папеньки, требуя мести. – Сударыня Куколь, не извольте беспокоиться. Это мой камердинер, Любек Люпузано. Заботлив, предан, настойчив. Кладезь достоинств. Что касается остального…
Героический Любек прорвал цепь обороны и ринулся в брешь, не дожидаясь, пока Конрад перейдет от достоинств к прочим качествам камердинера.
– Ваша светлость! Томимый чувством обеспокоенности, д-дерзнул я…
– Короче, Любек.
– Д-доставив в отель д-дополнительное имущество, которое, как вид-дится мне, украсит пребывание…
– Еще короче.
– Вы сегод-дня прямо тиран, – огорчился Любек, вытирая колпаком пот. – Наняли бы себе немого камердинера… Вот, вручили у гостиницы. Велели разыскать вас и перед-дать. А гд-де вас искать по выход- дным? Только зд-десь…
– Кто вручил?
– Сами, небось, велели: короче, мол…
– Любек! Сгною!
– Гонец. Заказной, из Гончей Бандерильи. Они по выход-дным за д-двойной кошт бегают. Морд-да хитрая, од-дет с претензиями. Письмо личное, пахнет д-духами.
– Какими?
– 'Летний сон'. Жасмин, гальбанум, горечь тубероз. На периферии легкие тона род-д-д… род-д-до-д- денд-д-дрона.
Анри испытала острый приступ зависти. Везет же некоторым со слугами! Но барон хмурился, мрачнея с каждой секундой.
– Читай вслух, – велел он, выразительно кивнув в адрес ногтяря.
Кивал фон Шмуц с двойным смыслом: дескать, и руки заняты, и служебных тайн в письмах, пахнущих туберозами, вряд ли сыщешь.
– Милый Кончик! Я вся изнемогла! – с выражением начал декламировать камердинер, взломав печать и развернув ароматное послание. – В глубинах моего естества трепещет эхо…
Внутри Анри что-то булькнуло. Сцепив зубы, она вступила в героическую борьбу с хохотом. Напротив кусал губы ногтярь, разглядывая шпатель, словно впервые его увидел.
– Дальше! – велел железный квиз, катая желваки на скулах.
– …эхо твоих лобзаний! Прид-ди в мой буд-дуар – где балд-дахин на столбиках, и страстное колыханье тюлевых гард-дин. Чашка горячего молока жд-дет тебя. Папа Сатырос обещает быть паинькой и не кусаться. Я тоже. Навеки твоя, Шимми Весельчачка.
Хозяин Иридхар сбежал в пиявочную залу, откуда сразу донеслось басовитое уханье. Наверное, пиявки сошли с ума, нарушив обет молчания.
– Что на печати, Любек?
– Влюбленный сатир обнимает нимфу. В ребристом круге.
– Можешь отправляться домой. Сударыня, бросьте хихикать и озаботьтесь конфиденциальностью.
Анри вернула экран в прежнее состояние.
– Над кем смеетесь? – поинтересовался барон, дождавшись утвердительного кивка. – Лично мне, знаете ли, не до смеха. Криптограмма от прокуратора Цимбала – скверный повод для веселья. Меня срочно вызывают. На чашку горячего, будь оно проклято, молока.
– Куда? – опешила Анри.
Барон язвительно прищурился:
– Туда, где балдахин на столбиках. И колыханье гардин. В дом Рудольфа Штернблада, капитана лейб-
