тайник. Впрочем, книга быстро отсырела, и ее пришлось выбросить.
– Дай закурить, – попросил я.
– Свои иметь надо.
– Мне твою хочется.
Он долго смотрел на меня, не спеша угостить табачком. Припухшие веки, белки глаз в красных прожилках; неприятный, испытующий взгляд. Потом дед вздохнул, разом обмякнув, и полез в карман пиджака за пачкой «Беломора». Дал прикурить от старой бензиновой зажигалки. Папироса оказалась безвкусной, как диетический хлебец.
– Извини, дед.
– За книгу?
– За все.
– Дурака кусок, – с удовлетворением сказал дед. – Извиняется он. Передо мной, значит, извиняется…
– А перед кем надо?
Вместо ответа он спросил:
– Тебя не удивляет, что ты не удивляешься?
Тавтология, машинально отметил я.
– В каком смысле?
– В таком. Ходишь тут: ах, мерещится! Ох, не может быть! А ведь ты уже принял и понял. Скоро согласишься.
– С кем я соглашусь?
– С кем надо. Вот тогда – хана. Ладно, иди. Я тут покурю еще.
Он был прав. Я раздвоился. Одна моя половинка по привычке ужасалась и изумлялась. Она жила стеротипами, эта половинка, жрала их на завтрак и ужин, пила их и дышала ими. Вне очерченных рамок она жизни не представляла. Волга впадает в Каспийское море, «Собаку Баскервилей» написал Конан-Дойл, от слив бывает понос… Другая же часть, спрятанная глубоко-глубоко, большей частью (тавтология! о, дед…) спала. Но, проснувшись, она лезла на холодный, зябкий воздух так решительно, что скорлупа вокруг нее шла трещинами. Готовая принять все, что угодно, она казалась беззащитной.
– Когда кажется, креститься надо, – сообщил мне в спину мой некрещенный дед, евший на одну пасху мацу, на другую – куличи. – Коньяка много не пей, от него изжога. Лучше водки. Или самогону. На лимонных корочках.
– Где я тебе самогону в поезде возьму? – безнадежно откликнулся я.
– Спроси у Рафы. Он достанет. Он, если надо, из-под земли достанет.
Мы подъезжали к Белгороду.
* * *
Российская граница проскочила легко, как очередная стопка. Бородатый погранец – его морду я видел на бейдже Оксаны Потаповны – листать паспорт не захотел. Обнюхал, чихнул и вернул без комментариев. Таможня нас проигнорировала вообще. Зато из третьего купе кого-то выволокли за ноги и потащили из вагона в ночь. Бедняга вопил, как резаный. Затылок его стучал по полу, по ступенькам, и наконец – по перрону.
Пять минут, отдаленный залп, и поезд тронулся.
– Пойду кофе закажу.
Рафаил Модестович, занятый извлечением очередной бутылки, не отреагировал. Я прикрыл за собой дверь. Колеса громыхали на стыках, но поезд шел плавно. Даже не приходилось хвататься за стены и поручни. Дверь соседнего купе была открыта. Все полки застелены, на нижних постели примяты, словно здесь только что сидели люди. На столе – стаканы, початая бутылка 'Medoff', жареный гусь с оторванной ногой.
И – никого.
Курить ушли? 'Заходи, кто хочет, бери, что хочешь!' Ладно, не мое это дело. За окнами мелькают огни – багровые, злые. 'Красное смещение, – услужливо подсказывает память, взбодренная коньячными парами. – Эффект Допплера. Галактики продолжают разлетаться от точки Большого Взрыва…'
Кофе! Срочно!
От 'титана' веет нешуточным жаром. С кипятком проблем не будет. Стучусь в купе проводников.
– Открыто!
Молоденькая проводница глядит на меня снизу вверх, полулежа на застеленной полке. Вставать она не спешит. Форменная синяя юбка совсем короткая. А ноги – наоборот, длинные и гладкие. И видны до…
В общем, хорошо видны.
Спохватившись, дергаю взгляд вверх – как собаку за поводок. Взгляд подчиняется с явной неохотой. Табличка 'Наташа' на высокой груди. Это как в «дамских романах»: у каждой фемины – высокая грудь. Все выше, и выше, и выше… С заметным усилием тащу взгляд дальше. Улыбка. Такая, знаете ли…
Понимающая.
– Наташенька?
– Да-а-а?
– Кофе можно?
– А сладкое будете?
Глаза наивные-наивные. Пушистые ресницы порхают мотыльками. Кажется, что от них исходит легкое дуновение воздуха. В купе царит пряный, опиумный аромат духов.
– Сладкое? Не откажусь.
– Все настоящие мачо любят сладкое!
Розовый язычок облизывает пухлые губки. Что это? Флирт? Соблазнение?
– Что вы можете предложить?
– Из сладкого? О-о, у нас большой ассортимент!
– Я весь внимание!
– Конфеты, шоколад, вафли, клубничка-а-а…
– Клубничка, говорите?
– Хочешь?
– А ты сомневаешься?
– Какие могут быть сомнения? – она наконец поднимается. – Ой!
Поезд содрогается. Ловлю проводницу в охапку. Не удержавшись на ногах, валюсь на полку вместе с Натали. Пушкин, значит; арап в порыве страсти. Губы, руки; мягкое, влажное,
– Тебе восемнадцать есть? – шепчу я, когда получаю такую возможность.
– Паспорт показать?!
В голосе – обида.
– Не надо паспорт. Я на слово поверю.
– А если нет – тогда что?
– Тогда – статья, душечка. Мне.
– Небось, в первый раз ты про возраст не спрашивал…
– Какой еще 'первый раз'?!
– Забыл, Сержик? Ай-ай-ай, скверный мальчик… Девятнадцать лет назад. Тоже в поезде. Моя мама была на год старше, чем я сейчас.
– А ведь ты был женат.
– Не был! Мы только заявление подали…
Откуда она знает?!
