И ушел, не оборачиваясь.
Как Федор до тех комнат меблированных, где актеры Московские Общедоступные квартировали, добрался – сам не помнил. Будто на веревке парня тянуло, да еще и совсем в другую сторону. Но добрался. Передал корзины кому надо; сдачу до копеечки. Выслушал, чего следует. И овощи дрянные уродились, и укроп некучеряв, и сливы в жмени мятые.
И меду непонятно зачем накупил.
Дурак ты, братец.
Кивнул Федор: да, дурак. Исправлюсь. А в голове другое: врал князь-легавый? правду сказал? как дальше быть?!
Кинулся Рашельку искать. Ушла, говорят актерки, а актеры поддакивают в терцию. Час назад ушла. Ей сегодня не играть. После вчерашнего успеха, когда Розалию Самуиловну без репетиций в спектакль ввели, в фарс ялтинского комедиографа Антоши Чехонте 'Вишневая чайка', а Розалия Самуиловна весь зал в лежку уложила, сам генерал-губернатор чуть животик свой изрядный не надорвал – выходной у актрисы теперь.
Здоровье поправляет.
Заметался Федор по улице – что делать? кто виноват?! – тут веревка невидимая на шее и стянулась петлей.
Волочит парня по Севастополю прямиком на Графскую пристань.
И не захочешь идти, а ноги сами несут.
– Феденька! – слышит. – Феденька, скорее!..
Вон у пристани баркас рыбацкий полощется. На веслах греки хмурые: что ни грек – капитан. В смысле, норов капитанский. А посередке баркаса Княгиня рукой машет.
– Скорее!
Прыгнул Федор в баркас.
– Слышь, Княгиня! – в самое ухо шепчет. – Я сегодня…
Отмахнулась от него Рашелька:
– Некогда, Феденька! Туз из Балаклавы за нами прислала. Велела: одна нога здесь, другая – там! Ой, неладно что-то!..
– Да Княгиня же! Да слушай!
Полоснула фея-крестная крестничка взглядом. Наотмашь. Уж лучше бы по морде съездила, что ли?! Не так больно было бы.
– Закрой рот, Федор! Не до тебя! Понял?! или язык вырвать?!
Только и вышло у парня, остаточком:
– Важное ведь… видел… аж сердце захолонуло…
– Что видел? Во сне, небось? как я с тобой…
То слово, которое сейчас Княгиня, не покраснев, сказала, Федор знал давно. Почитай, от рождения. Так в Кус-Кренделе 'это самое' называли, все, кто ни попадя.
Но вот так, в лоб… при чужих!.. от НЕЕ!..
– Угадала, значит, – помолчав, добавила женщина, нервно кусая губы. – Пустяки это. Заруби на носу, Феденька: пустяки. Рано, правда, началось… зато скоро кончится. Ты потерпи, оно пошуршит, и пройдет. И Тристана-Однолюба из себя не строй: у всех так, и у меня точно так же было. А то опять жениться полезешь…
Тут и вовсе обиделся парень.
Надулся петухом индейским, замолчал.
А напротив Федора, на скамье, старичок-толстячок дремлет. Саквояжик у ног примостил. Пушок седенький вокруг маковки загибается вверх, навроде ушей у сыча или там рожек. Белая бородка клинышком, щечки румяные, в глазу левом монокль блестит, на золотой цепочке. И костюм на старичке колером точь-в- точь как у князя Джандиери. Дорогой костюм, твидовый, пиджак о двух бортах, жилетка, галстук по красному полю горохом крупным обсеян…
– Княгинюшка! – поет старичок дискантом, а глаз не открывает. – Где ж ты такого славного вьюноша подобрала, Княгинюшка?! Ласковый, глупенький… везет тебе на крестничков, милая моя! Мне б твой фарт!
Румянится стариковское личико, лоснится, будто попка младенческая. Будто сплошь вазелином «Флер- де-Флер» намазана, от пролежней. Только дитятину попку дорогую мамаша-папаша, бабуля-дедуля целуют, не нацелуются – а старичка взасос чмокнуть…
А, Федор? слабо?!
Чует Федор: слабо. Генерал жандармский, и тот не заставит.
И еще дурное примерещилось: вроде бы вместо ответа хотела Рашель плюнуть старичку под ноги.
Под дорогие туфли крокодиловой кожи.
Если внимательно посмотреть в глаза румяному старичку, если прищуриться, дабы не ослепнуть, то увидится:
…ограда.
