Сразу вспомнилось: Ленка-Ферт тоже любила так – оттопырит губку и, не глядя в сторону кавалера, допустившего оплошность: 'Ф-фе…'
Кавалеры аж вьюном скручивались.
– Ф-федька… с-сила неприятная…
Ты молчала.
– За што? – неожиданно ясно и громко спросил труп у тебя. – За што?!
Ты пожала плечами.
Повернулась и пошла в дом, не забыв запереть за собой ворота.
Если внимательно заглянуть избитому человеку в оставшийся целым глаз, то можно увидеть:
…полынья.
Опасно изломана по краям ледяная корка. Черная, густая вода больше похожа на смолу; сверху клубится легкий парок, сизой бородой завиваясь в сторону. Со стороны берега доносятся крики: слабо, еле слышно. В полынье неожиданно булькает, и крупный пузырь всплывает на поверхность – чтобы почти сразу лопнуть.
Круги, словно от брошенного камня, лениво ползут во все стороны.
Крики смолкают.
Когда утром Рашель вновь вышла на улицу, там никого не было.
V. ДРУЦ-ЛОШАДНИК или ДОРОГА НА БОЛЬШИЕ БАРСУКИ
Я же червь, а не человек,
поношение у людей и презрение в народе.
Все, видящие меня, ругаются надо мною…
Этап из последних сил брел по пыльной дороге. Этап? Да нет, какой этап, сейчас каторжан гнали уже на лесоповал – вот только одно странно: откуда такая усталость? К работе ведь еще не приступали… Ты из последних сил сдерживался, давил в зародыше вздымающиеся из самого нутра волны кипятка – ах, как славно было бы одним движением сбросить опостылевшие кандалы! размазать о ближайшую сосну конвоира-сопляка, в двадцатый раз пинающего тебя сапогом развлечения ради! – и рвануть когти. В лес. Сил бы и сейчас достало: и на оковы, и на размазать. И даже на рвануть. И, может быть, потом прожить целый день. От силы – два. Хотя два, это вряд ли… Ты знал, ты помнил, скрипел оставшимися зубами – и все равно не выдержал. Ощутил себя другим. Прежним? каким хотел сам себе казаться? просто молодым и глупым – как двадцать лет назад?..
И не стал сдерживать очередную волну.
Позволил выплеснуться наружу, ошпарить вкрутую, на мгновение вскружить голову упоительным хмелем свободы и вседозволенности.
Глухо брякают кандалы, гнилыми ошметками сваливаясь с ног, отчаянно хрипит конвоир, вокруг шеи которого захлестнулся ремень его собственной винтовки… А ты уже бежишь, бежишь прочь, и другие конвойные не успевают, не успевают, потому что каторжане, старательно изображая из себя стадо баранов, тупо сгрудились у них на дороге – а спасительный лес совсем рядом, он готов принять тебя…
Земля больно бьет в лицо.
Встать, скорее! Ты ведь просто споткнулся!
Но себя не обманешь. Ничего не случается 'просто'!
– Встать!..
– …Вставай, паря!
– Эй, ты, как бишь тебя… Друц! Ссылочный! Вставай, мажье семя – тут по твою душу!..
Низкий закопченный потолок. Его заслоняет рябая рожа Филата, склоняется, дыша перегаром.
– Очманел посля вчерашнего? – лыбится рожа. – Вставай, вставай! Тебя купчина наш, Ермолай Прокофьич, спрашивают… свинья его заешь, кровопивца!
Последнюю фразу Филат произносит свистящим шепотом, не забыв предварительно оглянуться – словно тайной великой делится.
Сон.
Всего лишь сон!
Но до чего похож на правду…
Тело, как обычно с утра, не хотело подчиняться. Хрустела и ныла многострадальная спина, из рук словно умелый кат жилы тянул, суставы отзывались на каждое движение резкой дергающей болью. Да еще и голова изрядно гудела с бодуна. Отвык ты от хмельного, Валет Пиковый, ай, отвык, морэ…
И привыкнуть заново вряд ли успеешь.
Кое-как, стиснув зубы, тщетно пытаясь не стонать, доковылял до сеней. Ткнул ноги в бродни; буквально вывалился за порог, притворив за собой дверь, чтобы не студить избу. Первым делом сунул бритую «пополам» голову в ближайший сугроб едва ли не целиком, по самую шею, благо снег оказался мягким, рассыпчатым – видать, за ночь навалило.
Подождав немного, пока в мозгу прояснится, а уши начнет щипать жгучий морозец, распрямился, отер ладонью лицо.
И только теперь взглянул на гостя, с интересом наблюдавшего за тобой.
