– Кур-рвы! – еще раз с чувством успел сказать Федюньша, прежде чем вы подъехали поближе.
– Здорово, Сохач-снохач! – гаркнул старый твой знакомец, Тимоха-лосятник, любитель побаловаться сладеньким; пошутковал, значит. – Чем в городе-то потчевали?!
Крестный сын вдовы Сохачихи натянул вожжи.
Лошаденка аж присела.
– Я тебе сказывал, штоб на дороге не попадался?! – вопрос был задан Федюньшей с той долей приветливости, после которой намечается изрядная потасовка. – Ты, глухарь, не молчь, ты отвечай: сказывал аль нет?
– Ну, сказывал, – ухмылка чуть не разодрала лосятнику рот. – Мало ли чего не скажешь во злобе? Я, махоря, и не серчаю – бывает…
– Вот ить какие жихори в ихних Вералях имеются: им в рожу плюй – утрутся, 'божья роса!' сбрешут…
Федюньша еще что-то говорил, обращаясь то к тебе, то к начинающему темнеть небу, беря его в свидетели; кобель-Тимоха отгавкивался помаленьку – видно, какая-то давняя свара числилась за обоими, мелкая, пустячная, годная лишь на скучную перепалку.
Ты не слушала.
Смотрела на женщин.
Ты знала обеих: Марфа-солдатка, блудница вавилонская, то бишь кус-крендельская, с дочерью, прижитой во грехе невесть от кого. С первого взгляда и не различишь: где мамка, где дочка! – обе грудастые, круглолицые, обе стоят, широко расставив ноги, будто упасть боятся… Носы-пуговки «караул» кричат, в щеках утонули. А глаза пустые-пустые, налимьи: вот шли, теперь стоим, после снова зашагаем!
Парни-неженатики, а порой и блудливые мужички, сбежав тишком-нишком от законных супружниц, нет- нет да и захаживали в Марфину избенку. Тащили кто во что горазд: один – самогонки с пирогом, другой – плат шерстяной или там щуку-материху, на зорьке пойманную; третий просто забор починит, крыльцо подновит – и ладно. Бабы не брезговали, не привередничали – брали и давали. Местная 'полиция нравов' во главе с пасмурной вдовой Сохачихой все порывалась Марфу «опружить» – вывалять в дегте с перьями, а дочку голой гнать хворостинами по селу…
Не складывалось как-то.
Видно, понимали жены мужние: окажется кобелям негде хрен чесать, вовсе сказятся. Лучше уж так, под боком.
Спокойнее.
– …эй, Рашелька! – ухарски ворвался в трясину твоих мыслей вопль Тимошки. – Айда с нами! Пить будем, гулять будем! Што тебе заживо гнить? али Сохач по сердцу?!
Ты не ответила. Да он и не ждал ответа: так, попросту вякнул, для пущего куража. Иначе не умеет. Нет, ты не ответила, ты уже забыла и о лосятнике с бабами, и о их сваре с Федюньшей. Сидела, молчала, копила в себе то страшное, о чем хотела по приезду говорить с Валетом Пиковым. То, что стояло тенью за нелепой мордвинской трагедией, за приветливостью князя Джандиери, за его намеками, за совпадениями и случайностями…
Скоро.
Скоро уже.
– Ты ее не зови, Тимофей-котофей, – назойливой мухой забился, зажужжал в ушах женский тенорок. – Ты ее не зови, а? Неровен час, решат: тоже убегла, навроде ее дружка!.. пущай едет, докладается…
Не поняла.
Сперва не поняла; да и потом – тоже.
Подняла глаза на Марфу-солдатку: ее ведь голос?
– Кто убежал? куда?!
Из-под набрякших, пронизанных лиловой строчкой век на тебя глядело тайное злорадство.
Удовольствие падшей от вида той, кто хоть в чем-то, а ниже ее.
Ой, глаза у Марфы-солдатки! ой, глазищи! с девичества остались – большие, влажные, ресницы метелками! а под теми ресницами уже не девичье, бабье мерцает:
…харя.
Мужская; трепаная. Вроде личины шутейной, какие парни на святках пялят. Обвисла, надвинулась; колышется туда-сюда, вверх-вниз. Сопит пористый носишко, по щетинистой скуле капля пота ползет. Язык широкий, лопатой, губы облизывает – словно лихорадкой обметало. Упала харя ниже, ткнулись губы куда-то, все равно, куда. Вверх-вниз, вверх-вниз; вот и охнул, болезный.
То не харя на самом деле. То мешок мучицы, первача бутыль да забор починенный.
Вот.
– Сбежал твой чернявый, – лениво пояснила Марфа, а дочка лишь дернула щекой, поддакивая. – Коня у Ермолай Прокофьича свел, Мишку-немого по темечку ошарашил – и в бега подался. Купец уж всем доложился, к уряднику гонца послал…
– Врешь! врешь, сволочь!
– Врать не обучены, – солдатка обиженно поджала губы (потрескавшиеся, в мелких белых шрамиках); дочка же вновь щекой дернула. – Мы по вертепам не шастали, мажьей пакости не учились, каторгой не хаживали!.. мы хучь и сволочь, а честного звания!..
