– Сбегут, – булькнул разбитым носом.
– Кто – сбегит?
– Эти. Колдуняки…
– А ить верно. Могут, – всерьез задумался Карпуха. – Только отчего ж раньше не сбегли?
– А раньше, кубыть, и не сбирались-то! – подвякнул Тимошка.
– Молчи, пропадужина… Вишь, я-то им дорогу заступил – и никуда не делись, мажье семя! Может, не так страшен черт…
Карп помолчал – и вдруг ухмыльнулся, явно придя к какому-то решению.
– Вставай, Силантий, неча разлеживаться! Тащи образа, распятие тащи, нательный крестик сымай, коли есть! – на овин снаружи навесим. Да досками крест-накрест дверь заколотим. А под порог мертвяка неотпетого, неприкаянного положим. Хучь того же Филата – Петьку нести тяжелей. Звестное дело – колдунам через покойника переступать никак нельзя. А иконы да распятие стены оборонят. Не сбегут.
– Дык эта? может, ишшо…
– Делай, што велено!
– А бабы? – вновь подал голос Тимошка.
– А што бабы? – Карп коротко зыркнул на бледную Марфу с дочкой, и те дружно закивали журавлями колодезными, заранее на все соглашаясь. – До утра тут переночуют, ничего с ими не сделается! Язык-то прикусят, коли жизнь дорога!
Очнувшийся Федюньша молча буравил «артельщиков» и Тимошку тяжелым взглядом; но в овин пошел сам, не стал ерепениться. Акульку, которую от страха трепал мелкий озноб (аж зубы клацали!) тебе пришлось нести на руках. Княгиня шла впереди, гордо подняв голову и даже не глядя на уцелевших разбойничков; словно говорила всем своим видом: 'Я, конечно, до утра посижу, но вот приедет купец – вам тут всем мало не покажется!'
Однако Карпуха был тверд, и решение свое менять не собирался. Да и карабин все время держал наготове. Это он, конечно, правильно…
Дверь овина захлопнулась за вами, и снаружи деловито застучали молотком. Сквозь стук слышно было, как Карпуха дает последние наставления. Наконец лосятник убежал в безумную ночь, спеша с донесением к купцу, и неугомонный Карпуха принялся указывать Силантию, куда вешать иконы и распятие.
Ты в темноте ощупал стены, дверь. Стены – из бревен, не своротишь. А вот дверь… Хоть и крепкая, но против Федьки может и не устоять. Ежели вдвоем навалиться…
Молоток стих, послышались удаляющиеся шаги. Что, уходят?! Вас без надзора оставляют?! Неужто так колдовства боятся?! Нет, остановились…
Они говорили тихо, надеясь, что вы не услышите – но кое-что все же разобрать удалось:
– …в избе… следи… не подходи близко, мало ли… мажье семя… стреляй, ежли што… а я говорю – стреляй!..
Значит, овин будут держать на прицеле издалека, скорее всего, с двух сторон, и чуть что – стрелять. Вышибешь дверь – огребешь пулю. Силантий белку в глаз бьет. Небось, твой-то глаз покрупнее беличьего…
Голоса смолкли.
Прислушивавшаяся вместе с тобой Княгиня тряхнула головой.
– Ну, здравствуй, Друц. А я-то предостеречь тебя хотела. И вот сама… – она не договорила, обернулась к Федьке Сохачу:
– Давай руки, герой. Развяжу.
В углу тихо всхлипывала Акулька, трезвея с каждой секундой.
XVIII. РАШКА-КНЯГИНЯ или УХОДЯ – УХОДИ
Впереди шли поющие, позади играющие на орудиях,
а посредине девы с тимпанами…
– …да, – наконец бросил Друц, запуская обе ладони в соль с перцем, в кудри свои буйные, отросшие на воле куда шибче твоих. Словно выдрать их с корнем решил, баро. – Да, Княгиня. Неладные дела. Ходи, чалый, ходи в поле, умер твой хозяин…
И уставился на тебя в упор.
Еще слов ждал? Нет, Валет, не будет больше слов, все сказала, что знаю. Про Мордвинск, про поезд в ад, про игры княжеские, полуполковничьи, облавные… «Варварские». Про искалеченное тело на мраморном столе. Все сказано, тихо, коротко, вполголоса, хотя и подслушивать некому да незачем: Акулька все скулит, тянет ниточку, ей не до нас, а Федюньша-убивец как выпятился в темноту, так и не шелохнулся по сей час.
Грех замаливает?.. вряд ли.
– Федор! Эй, Федор! А вас-то с Филатом… с покойным Филатом, прими, Господи, душу его! – вас-то какого рожна сюда принесло?
Молчит.
Не отвечает.
– Слышишь или нет?
